Олег Верещагин - Очищение

У самого входа стоял Шумилов — в куртке с поднятым воротом. Во всем этом было нечто патриархальное — глава государства пешком пришел к министру, а у ворот стоит начальник спецслужбы и наслаждается погодой… Романова глава КГБ заметил издалека и так, издалека, начал укоризненно качать головой. Когда Романов подошел вплотную, «витязь» вздохнул:

— И без охраны.

— Не свисти, — попросил Романов. — Твои люди точно где-то рядом.

— Рядом, — согласился Шумилов. — Ты к Жарко? — Романов кивнул. — Послушай-ка… ты хочешь обзавестись еще спецслужбой?

— Хочу, — не стал скрывать Романов. — В перспективе, хоть и в отдаленной, — и не одной спецслужбой. Ты сам-то понимаешь, что…

— Понимаю, — буркнул Шумилов. — Просто впервые слышу про спецслужбу от министерства образования.

— Да и министерства-то нет, одно название… Ты семью когда перевезешь?

— Нечего им тут делать, — отрезал Шумилов. — Ладно. Пойду. У меня еще дела.

— Удивил, — сказал Романов уже ему вслед, но тот неожиданно остановился и вернулся.

— Еще кое-что. — Шумилов посмотрел в небо. — У меня в центральной тюряге сейчас пятьсот тридцать шесть заключенных.

— Каким образом? — Романов насторожился: — Кто такие?

— Да так. Разная мелочь. Погань, но мелочь. Бложники из «неуловимых», которые в Сети все светлое обгаживали или русофобствовали, разные-всякие «Дети-404» [10] Интернет-группа, под видом «помощи нетрадиционно ориентированным детям» ведущая пропаганду половых извращений. В данном случае, конечно, Шумилов под этим названием объединяет всех подобных существ, а не только участников группы. , мелкое ворье, шушера околоуголовная… Много всяких. А есть и крупненькие. На кого «доказательств не было», хотя все всё знали. Правда, этих мало — они ж в основном или сбежать успели кто куда, или погибли… Я бы тебе раньше доложил, но… набирал, чтобы всех сразу. Уже неделю новых поступлений нет, думаю, что чисто у нас теперь. Что делать с ними будем?

— А что с ними делать? — Романов ощутил привычную уже тоску — она всегда охватывала его, когда приходилось отдавать такие распоряжения. — Расстрелять всех.

— Да там и дети совсем есть. — Шумилов сунул руки в карманы куртки, на мгновение в свете фонаря над аркой входа под тонкой коричневой кожей обрисовался пистолет. — Среди мелкой шушеры. Мелкие уголовнички есть. Просто не поняли, что ветер сменился, напопадались…

— Всех старше четырнадцати — расстрелять, — повторил Романов. — Младше — высечь на площади с объявлением вины и пристроить к тяжелым работам под строгий надзор. Чтобы ни на что, кроме сна, еды и работы, в ближайшие год-два времени не осталось.

— Из семей… — начал Шумилов, но Романов понял его раньше, чем он договорил, перебил:

— Если у кого-то есть семья — не забирать ни в коем случае. Если кто-то захочет взять к себе сироту из таких — препятствий не чинить.

— Понял… Вот теперь пойду. — Шумилов вздохнул, повернулся и неспешно, как-то расслабленно, побрел по улице прочь…

Несмотря на не то что темноту, а просто на самом деле позднее время, во многих комнатах шли занятия. Различные, чаще всего связанные с какой-то техникой и оружием. Но в одной из комнат Романов наткнулся на троих пацанов, увлеченно расписывавших какое-то деревянное панно густо-синей краской (зачем это еще?), а самого Жарко нашел через два класса. Голос его был слышен и в коридоре. Романов чуть приоткрыл дверь и увидел, что Вячеслав Борисович ходит около мертвой интерактивной доски, а за партами в весьма свободных позах сидит десятка полтора ребят старшего возраста, примерно по четырнадцать-шестнадцать лет. Романов прислушался, стараясь остаться незамеченным…

— …И да, теория вот такого одиночного выживания на первый взгляд кажется очень привлекательной. Недаром она была так популярна до произошедших событий среди «среднеклассовцев» — она внушала человеку, не привыкшему к ответственности за что-то или кого-то, мысль, что можно — и даже нужно, и даже удобно! — выживать одному, наплевав на других. Наиболее продвинутые советовали наплевать даже на семью… — Среди мальчишек прошло волнение, молчаливое, но явственное. Почти все они были сиротами. И Романов знал, что каждый из них отдал бы руку, лишь бы еще хоть раз, хотя бы ненадолго, увидеть всего лишь только маму. Поплакать, рассказать, объяснить, каким был хамом, лентяем, идиотом, бездушной сволочью… Вымолить хотя бы просто прощенье.

Прозрение пришло к ним только теперь, когда просить о прощенье было некого. Совсемнекого. Никогданекого. И тем больше была их ненависть, неприязнь к идеям, о которых рассказывал Жарко. А тот продолжал:

— Внушалась мысль, что, набив подвал домика в деревне патронами, канистрами дизелюхи и консервами, можно-де «пересидеть» самые тяжелые времена. Что интересно, в принципе, если проверять идею логикой, то подобный образ действий на самом деле представляется наиболее понятным, приемлемым и выгодным для каждого человека в отдельности. Для людей же как общности он смертелен — и в этом парадокс. Кто объяснит, почему? — Он провел взглядом по мальчишкам, кивнул на первую же поднятую руку. — Встал темноволосый крепыш, представился:

— Кадет Солычев… Да потому, что такой одиночка поживет сыто-тихо неделю, месяц, полгода, а в результате его все равно спалят… то есть найдут и прикончат. Просто бандиты. И он один ничего не сделает. А все его нычки достанутся группе. Группа всегда сильней одиночки в открытом столкновении, даже если это группа гадов. Знаю. Сам проходил.

— Садись… Верно… — Жарко прошелся около доски, заметил Романова, чуть качнул головой, показал глазами: «Сейчас!» — На самом же деле, конечно, даже если такому одиночке удастся выжить, то он станет жертвой неизбежного морального одичания. Проще говоря, перестанет быть человеком, даже если будет сидеть по уши в консервах, в тепле и никто его не спалит… то есть не найдет. И для выживания общности он бесполезен. Даже вреден, потому что аккумулирует в своих схронах продукты, которых может не хватить детям, например. Или активно действующей боевой группе… — Он вдруг резко, пистолетным выстрелом, хлопнул в ладоши и почти проорал: — Цинизм! — Романов вздрогнул, но мальчишки, похоже, привыкли к такому стилю занятий. — Цинизм, жизнь в кайф — вот боги прошлого общества. И такой «выживальщик» ничуть не выбивался из его рамок, даже если тешил себя такими мыслями. Но цинизм всегда дешевка. Даже если называется «реальным взглядом на вещи» или «знанием жизни». Всегда капитуляция перед вызовами мира. Всегда или маскировка для хорошо осознаваемой слабости, с которой человек ничего не хочет поделать, потому что боится усилий, или признак откровенного бездушия; чаще все-таки первое… Ну что, думаю, закончим на сегодня?..