Сергей Лукьяненко - Три дня Индиго [litres]

Но я повел себя, будто глупый герой романа, который сейчас читает Наська. Совершал поступки романтические и безрассудные (положим, я этих книг не читал, но догадывался, что разумных вещей герои любовных романов не делают).

Бомж Андрей действительно нашелся у памятника Высоцкому. Он стоял перед ним в точно такой же позе, раскинув руки и запрокинув голову. И декламировал:

У него даже была аудитория: на каменных ступеньках-скамейках вокруг памятника сидели несколько пожилых дам, длинноволосый мужчина с гитарой, молодая некрасивая девушка, как ни странно, поглядывающая на Андрея с интересом и едва ли не с обожанием.

Я тоже присел на ступеньку. Поискал глазами и нашел несколько сумок, в которых любитель поэзии таскал свой скарб.

Он на миг запнулся, откашлялся, полез в задний карман своих широченных бермуд, опасливо оглянулся и достал металлическую фляжку. Сообщил публике:

– Горло сжимает от этих стихов! Володя простил бы, он сам был таков!

Сделав несколько глотков, он наткнулся на меня взглядом, радостно улыбнулся и протянул фляжку. Я покачал головой. Андрей продолжил читать – с выражением, эмоционально, будто это он сейчас готовился взять из ладони убитого друга окровавленный меч.

Ему поаплодировали. Андрей раскланялся и подошел ко мне, сел рядом. Бесцеремонно обнял. Я не сопротивлялся – то ли он попал под дождь, то ли все же где-то помылся: пахло от него только алкоголем, каким-то пряным, может быть, ромом?

– Хорошее место! – сияя, сказал бомж. – Много читателей, много поклонников. Живой, живой поэт. Уходить буду куда-нибудь.

– Почему?

– Володе и так хорошо, – пояснил Андрей. – Видишь, сколько людей? А вечером даже молодежь приходит! Поют!

Одна из пожилых дам вышла и принялась читать стихи. Не знаю, наверное, тоже Высоцкого. Ее вежливо слушали, но мне кажется, ей не хватало эмоций.

– Выберу кого-нибудь подзабытого, – рассуждал Андрей вслух. – Думал, может, к Твардовскому, он тут рядом, у метро. Но там цветочки лежат, значит, приходят. Поищу кого-нибудь из старых времен, кого только в юбилей вспоминают… Как дела твои?

– Нормально, – ответил я. – День хороший.

– Ага, – бомж закивал. – И кольцо сегодня хорошее, греет…

Я покосился на лунное кольцо в небе. Неужели он и впрямь чувствует то слабое излучение, которое оно отражает на Землю?

– Андрей, скажите, а кто вы по жизни… – Я осекся, едва удержавшись от неуместного «были».

Но мне показалось, что оно все равно прозвучало.

– Я, друг мой юный, когда-то был плохим поэтом и известным литературным критиком. А ныне – профессиональный алкоголик и бомж! – сказал Андрей с гордостью. – Запомни накрепко: алкоголиками и бомжами люди порой становятся от несчастий, которые судьба обрушила на их плечи. Бывает, что слабость душевная или болезнь телесная приводят к такому печальному итогу. Но я настоящий алкоголик и бомж, выбравший свою цель осознанно, шедший к ней долго и трудно. В иные годы я бы примкнул на этом пути к какой-либо субкультуре или основал свою. Однако Перемена дала мне знак – в эпоху бессмысленности всего не нужны лишние смыслы для существования.

– Вот и вы про смыслы, – сказал я озадаченно. – И почему же не нужны?

– Суета сует и всяческая суета, – вздохнул Андрей. – Люди верили в Бога, но оказалось, что Бог в нас не верит. Мечтали о чудесах науки, но все наши чудеса оказались детскими забавами. Патриотизм не нужен, детей рожаем по привычке, книжки новые не пишем, даже стихами баловаться перестали. Вот я и решил, раз уж мир катится под откос, провести остаток дней с удовольствием. Погоды нынче теплые, мокро только… – Он вздохнул. – Спиться-то получилось легко, это я всегда любил. А вот к грязи привыкать пришлось… Но – всё удалось! Вреда никому не несу, пользы не причиняю.

– Мне кажется, польза от вас есть, – сказал я. – Стихи вот всякие…

– Это теперь! – воскликнул Андрей. – Это новый мой этап! Хожу по Москве, читаю стихи мертвым поэтам. Достойная судьба. А кто тому причиной?

– Кто?

– Ты, мой друг! Выслушал, поговорил, кристалликом поделился. Но главное – с таким удивлением на памятник Низами смотрел. Я и подумал, вот достойный юноша, но даже слышать не слыхивал о поэте! Столько памятников по Москве стоит… к кому-то приходят, к Сереже Есенину, к Володе Высоцкому… а другие позабыты. А я же все их стихи помню! Дай, думаю, почитаю стихи памятникам. Мне несложно, им приятно.

Андрей помолчал и добавил вполголоса:

– Людям нравится. Остановятся, послушают. Иногда поговорят. Некоторые тоже стихи читают. Нельзя забывать поэтов!

– Главное, что вас не обижают, – сказал я.

– Кто? – удивился бомж.

– Ну… полиция.

– Бумага у них есть, нельзя меня трогать! Сын у меня… большой начальник.

Я кивнул. Да, Лихачев про это говорил.

– Может, тебе помочь чем? – спросил Андрей неожиданно. – Ты же друг мой лучший, юный, закадычный, нежданный! Вот как мы встретились с тобой, так жизнь моя смысл новый обрела!

– Мне сегодня все предлагают помочь, – улыбнулся я. – Да ничего не надо, спасибо. Сегодня моя очередь помогать.

– Точно? – не унимался Андрей.

– Без бэ, – уверил я его. – Да вы и так помогли сейчас. Только не заметили. Пойду, дела!

Оставив Андрея у памятника, я двинулся назад, к метро.

Некоторые вещи мы делаем не потому, что должны.

Некоторые вещи мы просто не можем не делать.

Комок у метро «Мичуринский проспект» запомнился мне как нелепым названием «Баклажан», которое упрямо употребляли местные, так и хитрым Продавцом, снабдившим меня патронами, обращавшими врагов в камень.

Создалось тогда у меня ощущение, что этот Продавец не просто жадный (все они жадные), но еще и склонен к конкуренции больше других. Даже к недобросовестной.

Так что тут было самое место обналичить радужный кристалл.

У Комка в этот раз не толкались, как обычно, серчеры и обыватели. Немудрено – у входа стояла стража. Две обычные стражи и одна старшая – двухметрового роста, широченная, с глазами под прозрачными веками. Выглядели Измененные достаточно устрашающе и неприятно, чтобы даже зеваки держались на изрядном расстоянии.