Сергей Лукьяненко - Три дня Индиго [litres]

У старшей стражи, между прочим, на поясе крепилось нечто вроде большой кобуры из черного пластика. Она была закрыта, но явно не пуста.

Это кого они так сопровождают-то?

– Привет, – сказал я, подходя. – Входить нельзя?

Стражи молча смотрели на меня.

Потом старшая стража заговорила:

– Привет, Макс. Можешь зайти.

– Ты меня знаешь? – растерялся я.

– Все Измененные тебя знают. – Мне показалось, что чешуйчатые плечи чуть шевельнулись, будто стража удивилась. – Ты был призван, ты спас Гнездо, ты…

Она запнулась. Потом закончила:

– Ты друг. Ты можешь войти. Там монах, но она скоро выйдет.

Почему они так легко смешивают мужской и женский род? «Монах», но при этом «она».

– Я зайду, – сказал я. – Спасибо. Я всего два раза видел монахов.

Стражи посторонились, и я вошел в Комок.

Там действительно был монах.

Это не самая главная и не самая малочисленная форма Измененных. Но Гнездо они покидают совсем уж редко. Как я понимаю, они вроде учителей и ученых, учат жниц и стражей, ведут какие-то исследования.

Монахи толстые. И это скорее преуменьшение, они напоминают формой грушу – огромная задница, толстое пузо, короткие ноги… Плечи узкие, ручки короткие и тонкие.

А голова почти человеческая, только больше, и кажется от этого раздутой, но черты лица сохраняются. Кожа вроде как обычная, на голове венчик волос, как у католических монахов.

Продавец глянул на меня с удивлением. Потом заулыбался. Узнал и понял, почему стража кого-то впустила.

– О! Мой нечастый клиент. Сейчас-сейчас, я заканчиваю…

Он принял из рук монаха тонкую твердую пластину из серебристого материала и скрылся за шторой. Интересно, что это – ведь явно не кристаллы… Какой-нибудь чек? Обязательство выплаты?

Монах разглядывал меня.

У него было совсем мальчишеское лицо. Добродушное, улыбчивое. Было трудно думать о нем в женском роде.

Я тоже улыбнулся в ответ, хотя мне было невесело на него смотреть. Или все-таки на нее?

– Максим, – сказала монах. – Я про вас знаю.

Неожиданно она протянула мне руку. Это было так странно, что я пожал ее в ответ. Ладонь была совсем человеческая, и кожа не гладкая, как у жниц и стражей.

– Меня тоже звали Максим, – сказала монах. – Представляете? Мы тезки.

В ней (все-таки в ней, не в нем) была какая-то удивительная наивность. Чуточку детская, а чуточку от ученых чудаков из старых книжек. И, несмотря на нелепую внешность, монах мне нравилась.

– Здорово, – ответил я. – У вас всё хорошо?

– Да, – она кивнула. – Я сейчас уйду. Сложный заказ, очень редкий мутаген. Семь часов уходит на изготовление. Мутаген составной, много элементов, трудно сделать и трудно применить.

– Ого, – сказал я, будто знал сроки приготовления мутагенов. – Вы меняете хранителя?

– Нет-нет! – Она замотала головой. – У нас хороший хранитель. Она рассказывала про вас… Мутаген хранителя делается девять часов. А это мутаген монаха. У нас будет новый друг!

У меня что-то екнуло в груди. Где-то в огромном Раменском Гнезде ждет мутагена мальчик или девочка. Скоро он или она превратятся в такое вот… существо.

Но ведь альтернативой была бы смерть?

Это лучше, чем изменяться насильно, как делают Прежние?

Верно?

– Странно, – продолжала монах. – Я даже не сразу поверила, но печать Гнезда сошла с тебя… – она помедлила, – оставив активный след. Ты можешь говорить со своим Гнездом?

– Да.

– Удивительно, – сказала монах. – Может быть, ты напишешь завещание? Чтобы после твоей смерти тело отдали на изучение в наше Гнездо? Я буду изучать твой мозг с почтением и благодарностью.

– Спасибо, подумаю, – ответил я, борясь с подступающим приступом тошноты. Монах смотрела на меня так, словно искренне сожалела, что я еще живой. – Скажи, а почему нельзя войти в Призыв повторно?

– Почему нельзя? – удивилась монах. – Можно! Но волновая печать изменит тебя. Сильнее любого мутагена, совершенно необратимо и непредсказуемо. Понимаешь, в первый раз клетки еще помнят исходное состояние и могут стать… почти обычными… – Она осторожно коснулась пальцем моей щеки. – На самом деле они уже не совсем человеческие.

– А… – промямлил я.

– У тебя совсем другая биохимия крови, изменились тонкие нейронные структуры, активировались спящие фрагменты ДНК… много всего изменилось. Я думаю, твои ногти растут в два-три раза быстрее, и ты не сможешь иметь детей.

– А-а-а… – снова сказал я.

Не то чтобы я мечтал жениться и завести потомство! Тем более с Дариной это и невозможно, но…

Но почему я этого не знаю?

Почему мне не сказали?

Ногти, значит, быстрее растут?

– Печать Гнезда, – продолжала монах воодушевленно, – это очень сильная и опасная вещь. Она даже для самого Гнезда опасна! Если ее снимет кто-то чужой, то он получит полный доступ к Гнезду… к любому Гнезду. Но, к счастью, для этого нужно иметь твое осознанное согласие. И особые технологии.

Я почувствовал, как пальцы сжимаются в кулаки.

Я вспомнил себя, растерянного и испуганного, и Продавца, небрежно предлагавшего мне «купить Печать по хорошему курсу».

– Вы подумайте о завещании, Максим, – посоветовала монах.

Я кивнул.

Слишком много всего и сразу.

Как бы я хотел вернуться на два дня назад!

Чтобы этого ничего не было!

Ни Продавцов, ни Прежнего, ни Слуг… ни Миланы…

Мы с Дариной в ее комнатке – и больше никого и ничего. Я рассказываю какую-нибудь ерунду, например, о найденных недавно кристаллах или о забавном разговоре с друзьями. Она слушает, положив голову мне на плечо и перебирая пальчиками мои пальцы. Потом говорит, что в Гнезде всё по-старому, что она учит куколок, что дети, которые еще недавно не могли ходить и умирали, не очень-то хотят учиться, а предпочитают бегать, прыгать и орать во всё горло, но ничего, так всегда бывает, день-два, и они поймут, что учиться – важно и интересно… как хорошо, что есть я, что я прихожу, что я все такой же… что я люблю ее…

«Много всего изменилось…»

А моя любовь к ней – это моя любовь? Или последствие печати?

– Я что-то не то сказала, – произнесла монах озабоченно. – Знаю, я много говорю с людьми. Это так интересно…

Вернулся Продавец. Аккуратно поставил перед монахом пластиковый контейнер, сказал:

– Проверяйте.

– Я постараюсь быстро, – пообещала монах, бережно открывая крышку.

В контейнере (конечно, я не удержался и бросил взгляд) лежали какие-то особенные ампулы – вроде слабо светящихся стеклянных цилиндров толщиной с карандаш, – без видимого порядка воткнутые в основание из пенопласта. Бо́льшая часть цилиндров светилась желтым, несколько синим, один или два – оранжевым. Что это значило, я даже представить себе не мог. Монах аккуратно дотронулась пальцем до одного цилиндра, чуть выждала и удовлетворенно кивнула.