Александр Верт - Пекло 3

«Хотя, может, это и есть обмен. Она получила мозги и Дориана, а я – Карин. Все как бы по-честному, только без согласия», – решил он и попросил Виту превратиться в проводника, потому что сам Шеф понятия не имел, куда надо идти.

Симона Финрера забрали из дома. Люди в форме сказали, что его приказано доставить, но куда и зачем не пояснялось, и потому Симон поначалу напрягся, опасаясь происков Совета, а потом вспомнил, что Франк написал, что за ним приедут. Такая загадочность на него походила больше. Тот со своей засекреченностью всегда действовал так, будто ничего и никогда сказать не мог.

– Ты говнюк, – сказал ему Симон, когда его привели в палату.

– Есть такое, – ответил Франк, приподнимаясь, чтобы удобнее устроиться в кровати.

Говорил он так, словно весь его рот был забит какой-то кашей, но компьютерный голос методично поправлял его речь, наслаиваясь на голос.

– Отключи эту штуку, – попросил Симон, нахмурившись.

Ему уже не хотелось подначивать друга, скорее, наоборот, узнать, что именно случилось, и попытаться помочь. Симон с самого начала понимал, что Франк не исчез бы без особых причин, но, увидев бледного Франка, начал за него всерьез волноваться.

Подтянув к кровати стул, он сел и приготовился слушать.

– А ты меня поймешь? – усомнился Франк.

– Тебя точно пойму, а этот суфлер меня раздражает.

Франк хмыкнул и выключил прибор, изначально считывающий его мысли.

– Врачи уверены, что речь восстановится, нужно только время, – сообщил Франк уже без суфлера, вполне понятно, но как-то неестественно медленно.

– Это хорошо, что вообще случилось?

– А у тебя? – вместо ответа спросил Франк, усмехнулся, а потом все же рассказал о покушении и начатом расследовании. – Через день-два мне будет известно, кто именно меня предал и почему, да и я теперь знаю, кто за этим стоит.

– Кто?

– Совет, вернее один из них.

Они помолчали, потому что слишком хорошо понимали, что это значит.

– Ты поможешь мне от него избавиться? – спросил Франк осторожно.

– Как? – спросил Симон, давая понять, что ответ очевиден.

– Тебя вызовут на разбирательство уже завтра утром; надеюсь, ты понимаешь, что должности тебя лишат?

– Ты, правда, думаешь, что я об этом жалею?

– Надеюсь, нет, но, чтобы все решилось быстро, ты должен вот это положить в свою сумку, любую, а потом отдать той самой секретарше, что встречала тебя в прошлый раз.

– Что это?

– А вот этого тебе лучше не знать, просто поверь мне, – с улыбкой сказал Франк, передавая другу маленький, не больше зажигалки, носитель, способный встроить нужный код в работу ИИ.

Симон носитель принял и больше ни о чем не спрашивал. Он понимал, в чем именно его обвинят, даже признавал, что в каком-то смысле был в этом виновен. Он воспользовался своим положением, чтобы затормозить проект.

Дориан пришел в себя быстрее, чем открыл глаза. Он боялся выдать сам себя, слыша странный лепет Зены. Она была где-то рядом и только это заставляло не открывать глаза, чтобы она не заметила, что он очнулся. Какой в этом смысл, Дориан не знал, но поступать иначе не мог, пытаясь понять хотя бы, где он и что может.

Он лежал, судя по ощущениям, на своей кровати, видимо принесенной из спальни любовников. Под головой у него была подушка. Руки, запрокинутые вверх, были просунуты между решеток в металлическом изголовье и стянуты на уровне локтей так сильно, что пальцы уже онемели. Он попытался ими пошевелить, найти ими стену, но не смог, ощущая только боль. Разведенные ноги были явно привязаны к ножкам кровати – по крайней мере, веревки, стягивающие щиколотки, он хорошо ощущал. Одежды при этом на нем, видимо, не было, а на груди ныли свежие ожоги. Это ощущение от обожжённой, обугленной электричеством кожи он никогда и ни с чем не перепутал бы, хоть и не мог разобраться: это следы от ее пальцев, которыми она прикоснулась к нему там в медблоке, или это уже новые следы, которые она оставила, пока он тут наслаждался отдыхом.

– Один ты меня любил, – услышал он шепот Зены и все же приоткрыл глаза, чтобы понять, что именно происходит.

Зена сидела в стороне на одном из удобных рабочих кресел, прижимала к груди банку с расплывающимися, разваливающимися мозгами и тихо выла, раскачиваясь. Она гладила банку, выводила что-то пальцем по ее боку, и Дориану на миг стало ее жаль. Было в этой страшной машине что-то человеческое, что-то сломленное, но уже безнадежное.

Дориан помнил, как она надевала для него платья, даже раздобыла какие-то туфельки, помнил, как она пыталась быть ласковой, но он не обманывался тогда: знал, что милость к нему всегда могла обернуться страшной жестокой местью, и вот этот миг настал.

Она не позволит ему быстро умереть. Он это понимал, но видел обычно лишь как она убивала. Как она пытает и мучает, он даже не представлял. Ее игры были адской болью, но она ее причиняла без злобы, как бы случайно. Что будет, если она решит мучать всерьез? Сколько это будет длиться? День? Два? Месяц?

«Лучше бы она отдала меня своим тупым увальням», – думал Дориан, снова закрывая глаза, чтобы не видеть ее сейчас – слабую и раздавленную, чтобы не обмануться и не пожалеть ее.

Он, правда, считал, что лучше бы его отдали Черепахам, которые приковали бы его к трубе, как Берга, били бы ногами и насиловали б с глупым смехом. Что-то подобное Дориан пережил, когда только попал на ЗиПи3. Его били чуть ли не за каждое слово, несколько раз насиловали, потому что он как-то не так посмотрел на кого-то из своих стражей. Ему все время твердили, что он Камень – раб, пыль, никто, жалкая мразь, на которую великая Зена никогда не посмотрит. И лучше бы не смотрела!

Тогда все это не было единым потоком. Побои и издевательства сменялись тяжелой работой и короткими передышками, но, если бы этот поток боли стал постоянным, Дориан бы выдержал. Он был уверен, что выдержал бы, не свихнулся бы, стиснул зубы и выжил бы. Главное, что тогда у него был бы шанс на спасение. Его могли отбить, спасти, как спасли они Берга. Он бы выбрался, а теперь шансов у него не было.

От Зены не сбежишь, и боль, которую она может причинить, едва ли можно выдержать, не сойдя с ума. Он и так боится ее до безобразия. Внутри все дрожало от одной только мысли, что она доберется до него. От такого состояния до безумия недалеко, а он меньше всего хотел потерять себя, лишиться последней гордости и начать ползать перед ней на коленях, целуя ее ноги и умоляя о пощаде. Он видел, как нечто подобное творят другие. Он и так слишком много ей подыгрывал, а теперь, когда проиграл, не имел права на слабость.

«Но что я могу? Что я могу здесь и сейчас в таком положении, не чувствуя рук?» – думал он и вспоминал одно из главных развлечений его курса в академии. Они искали самые нелепые смерти. Тогда им было смешно от глупости людей, что проводила к смерти, а теперь он перебирал в голове эти истории, понимая, что не знает, что ему делать.