Константин Соловьев - Раубриттер. Animo

А потом он вдруг получил передышку, потому что что-то огромное, скрежещущее и тяжелое вывалилось на поляну перед ним, сбрасывая с себя обломки веток, похожее на свирепого лесного демона, вырвавшегося из заточения, состоящего из раскаленной стали, на которой с шипением таял сброшенный деревьями снег. Прежде чем Гримберт успел опомниться, стальное чудовище развернуло со скрежетом торс и вспороло чащу, в которой укрывались стрелки, гудящими цепями пулеметных трасс.

«Страж». Оказался умнее, чем его незадачливый господин. Вместо того, чтоб соваться в открытую пасть, прошел насквозь, через чащу, смяв вражеские заслоны с той стороны, откуда его не ожидали. Отличный тактический ход, но, к сожалению, запоздавший, едва ли способный принести им обоим что-либо кроме дополнительных мучений.

— Грим! — вдруг рявкнул громогласный голос, — Не стой столбом! Убирайся отсюда!

Этот голос пришел не из радиоэфира, его исторгли из себя стальные глотки динамиков «Стража». Только тогда Гримберт заметил в углу визора значок, почти невидимый за тревожной пульсацией предупреждений. Чертова антенна. Он сам не заметил, как лишился антенны. Вот почему он не слышал Аривальда все это время.

— Держимся вместе, Вальдо! — выдохнул он, не зная, целы ли динамики самого «Убийцы», — Отступаем плечом к плечу!

Должно быть, Аривальд в самом деле разбирался в шахматах куда лучше, чем в обычаях рыцарской чести. Он взвыл так, будто черти разделывали его заживо.

— Прочь, чертов идиот! Прочь! Она уже навелась! Она уже…

Она? О чем он, черт возьми? Что он несет? Может, повредился умом в бою? Говорят, иногда такое бывает в пылу сражения, когда нейро-штифт подобно кипятильнику превращает мозг рыцаря в хлюпающий внутри черепа бульон, но уж Вальдо…

Он не успел ни переспросить, ни даже шевельнуться. Потому что секундой позже земля на том месте, где возвышался «Страж», вспучилась исполинским фонтаном, хлынув в стороны каскадами барабанящих по броне камней и осколков брони. А когда густые пороховые вуали, окутавшие его, схлынули, Гримберт подавился криком, так и не вырвавшимся из легких.

«Стража» не было. На его месте валялся изувеченный стальной остов, окруженный грудами смятых бронепластин, слепо устремивший в небо стволы молчащих орудий. Неподвижная стальная туша, безучастная и угрюмая, как всякая подбитая техника на поле боя.

Отходи.

Это был не сердитый голос Магнебода, которым изредка взывала совесть, не голос епископа, укоризненный и липкий. Холодный незнакомый голос, которого ему прежде не приходилось слышать. Но интонации в нем были стальные, как в голосе отца.

Отходи, безмозглый молокосос. Чем бы ни угодили эти ублюдки в твоего ведомого, следующий выстрел придется в тебя.

Поверженный «Страж» молча взирал на него с земли. У него не было лица, лишь невыразительные контуры боевой рубки, похожей на большую бронированную опухоль, но в этот миг Гримберту показалось, будто мертвый рыцарь глядит на него с укором.

Вальдо может быть жив. Оглушен, контужен, ранен, но все-таки жив. Законы рыцарской чести требуют, чтобы…

Отходи. Иначе будешь лежать рядом с ним, приказал голос. Не голос отца, как ему померещилось сперва. Его собственный. Голос, который он привык заглушать рыцарскими обетами и клятвами. Голос разума.

Гримберт вдруг ощутил, что лицо у него мокро, причем какой-то липкой и прохладной мокротой. Это была не кровь из рассеченной от тряски головы, как он сперва подумал. Кажется, он плакал, сам того не замечая. Беззвучно рыдал, стиснутый со всех сторон теплой броней.

— Прости меня, Вальдо.

***

Магнебод, много лет занимавшийся его подготовкой во всех сферах рыцарской науки, именовал этот тактический прием отходом. Но Гримберт достаточно сносно разбирался в церковной схоластике, чтобы подметить обман. Провести его подобным иносказанием было не проще, чем самого Папу жареным молочным поросенком в постный день, уверяя, будто это сушеная селедка. Он знал, что скрывается за этим невзрачным словом, от которого даже во рту становится противно.

Бегство.

Если ты покидаешь поле боя до того, как последний из противников испустил предсмертный вздох, это значит, ты сбежал. И неважно, какой герб красуется на лобовой броне твоего доспеха, сколько снарядов осталось в боеукладке и сколько смертельных грехов на совести. Едва только помыслив о побеге, ты совершил преступление против рыцарской чести и всех мыслимых добродетелей, обесчестил все свои подвиги и своего сюзерена.

Рыцари не бегут с поля боя! По крайней мере, Туринские рыцари.

Они могут отступать, если натиск вражеской орды чересчур силен, пятиться, но только лишь до определенного предела — чтобы перегруппировать порядки, восстановить линию фронта или выгадать слабину во вражеских порядках. Совершать вынужденный тактический маневр, который при первой же возможности сменится решительной и страшной, как удар клевца в забрало, контратакой. Но бегство… Этот прием он никогда по-настоящему не изучал. И строил презрительную гримасу всякий раз, когда Магнебод пытался что-то ему втолковать.

Рыцарь, покинувший поле боя, обесчещен даже если ему удастся сохранить жизнь, титул и доспех. Его трусость сделается тем ядом, который отравит его жизнь страшнее самого мучительного из всех изобретенных арабскими алхимиками нейротоксинов, ядом, от которого нет ли лекарства, ни избавления. Должно быть, этот яд будет разъедать его корчащуюся в агонии душу даже после Страшного Суда.

Аривальд тоже не видел ничего дурного в ретираде, разумеется, в тех случаях, когда к ней вынуждают обстоятельства, а не трусость. Гримберт спорил с ним до хрипа, и это были чертовски отчаянные баталии, в искусстве риторики и логики его оруженосец разбирался не хуже, чем в шахматах. Когда взаимная словесная канонада заканчивалась, Гримберт обнаруживал на месте защищаемой им позиции сплошные руины. Незыблемые доводы оказывались разгромлены, точно крепости после многодневной бомбардировки из осадных мортир, а казавшиеся неотразимыми аргументы перебегали, точно трусливые наемники, на сторону оппонента. Но стоило Аривальду припереть его к стенке, как Гримберт доставал свой последний козырь.

— Отступать? — ухмылялся он небрежно, — Значит, следовать тактическим наставлениям графа Аббона?

И Аривальд мгновенно умолкал, мрачнея. Этот козырь бил безошибочно и неотразимо, как тандемный кумулятивный боеприпас, прожигающий многослойную броню. Всегда.

Граф Аббона был вассалом герцога Урбинского и, говорят, вписал свое имя в чемпионские книги многих графств и марок, прежде чем судьба отправила его вместе с прочими славными мужами подавлять крестьянское восстание в Сан-Марино. Тамошняя чернь, взбудораженная неурожайным годом и борборитской ересью, в один прекрасный миг учинила в городе шумный пир, на котором уважаемые отцы города, вассалы герцога и святые отцы впервые в жизни ощутили себя не столько почетными гостями, сколько почетными блюдами.