Константин Соловьев - Раубриттер. Animo

Бунт был страшен, как гроза посреди июля. Он не думал стихать, напротив, разошелся необычайно сильно. Рыцарских доспехов у восставших не было, да и не могло быть, но крепостные пушки и великое множество захваченных в арсенале мушкетов, ожидающих отправки в Константинополь, мгновенно превратили вчерашних озлобленных хлеборобов в силу — не очень хорошо управляемую и расчетливую, но, без сомнения, крайне свирепую и грозную. В силу, которая в считанные дни разметала жалкое баронское ополчение и уже грозило перейти в наступление на столицу герцогства.

Терпеть такое положение вещей было опасно, да и не достойно сеньора. Герцог Урбинский немедля кликнул своих славных рыцарей и, сколотив из них в пару дней сносно управляемое воинство, отправился подавлять бунт во всеоружии. Увы, в тот раз благословение Господне, неизменно пребывавшее с ним во время игры в кости на протяжении многих лет, оставило его.

Про этот поход много говорили позднее. Говорили, что герцогские лекари, сами охваченные борборитской ересью, учинили саботаж против своего господина, снабдив его верных рыцарей вместо боевых стимуляторов каким-то жутким варевом, от которого те, не дойдя сорока лиг до Сан-Марино, повредились в уме, превратившись в скопище испускающих пену и охваченных слепой яростью животных. Говорили, в небе над герцогской ратью среди дня видели знамение — трехкрылого орла с мертвой змеей в зубах. Поскольку на гербе Урбино тоже был орел, знамение это было растолковано защитниками самым зловещим образом и ожесточило их против друг друга. Говорили… Гримберт не знал многого, о чем говорили на улицах и в кабаках, Магнебод оберегал его от лишних слухов, зато знал, что говорили об этом маркграф Туринский и герцог Алафрид в отцовском кабинете, думая, что находятся наедине и не подозревая, что уши юного маркграфа по своей чуткости дадут фору рыцарским антеннам. Так, Алафрид утверждал, что ни борборитская ересь, ни трехкрылый орел не имели к неудачной кампании герцога Урбинского никакого отношения, а если что и имело, так это двести ливров имперской чеканки, которые якобы были переданы местным духовенством герцогскому казначею на поддержание боевого духа защитников веры, но неведомым образом разошлись между рыцарями, причем в пропорциях, которые некоторым из них показались оскорбительными.

Как бы то ни было, когда бунтовщики из Сан-Марино, установив на свои телеги бомбарды, устремились навстречу герцогскому воинству, вместо боевых порядков они встретили собачью свару, в которой уцелевшие рыцари выясняли между собой реальные и мнимые обиды при помощи подкалиберных снарядов. Позднее это сражение стало известным под именем Волчьей Ямы, но, по большому счету, сражением оно не являлось — потрепанное воинство герцога оказалось не в силах оказать еретикам-бунтовщикам серьезного сопротивления и откатилось, бросив обозы, арсенал и даже походную казну. Сам герцог Урбинский пропал без вести — не то утонул в своем доспехе посреди спешно наведенной переправы, не то оказался втоптан в землю своими же вассалами.

Бунтовщики не долго радовались, упиваясь трофейным аквавитом и коптя на кострах корчащихся рыцарей, извлеченных из своих бронированных панцирей. Неделю спустя императорский сенешаль, прибывший из Аахена с личной гвардией, обрушился на них с такой яростью, что мох, говорят, в тех краях еще три года рос красного цвета.

Что до графа Аббона, он отличился в Волчьей Яме, но не рыцарской доблестью. Спасаясь от орд еретиков-борборитов и собственных озверевших собратьев, он всего за одну ночь покрыл без малого двадцать лиг, очутившись аж в Стригаро и, говорят, поставив рекорд по дальности марша для доспеха своего класса.

Позднее, на суде рыцарской чести, он доказывал, что отступил вынужденно, повинуясь воле обстоятельств, его основное орудие заклинило, вспомогательный калибр истратил все снаряды, доспех получил по меньшей мере две дюжины прямых попаданий, а моторесурс был выбран до предельных значений. Лгал он или нет, установить истину уже не представлялось возможным. Его признали невиновным, но большого облегчения мессиру Аббона это не принесло. Если рыцарский доспех можно было отмыть от пороховой копоти и грязи, проделать такое же с его собственным именем не представлялось возможным. В самом скором времени, возможно, стараниями его недругов и завистников, он оказался ославлен на всю Франкскую империю как трус, изменивший рыцарской присяге и бросивший сюзерена в бою.

Дальнейшее существование мессира Аббона было безрадостным и омраченным этой дурной славой, которая разносилась вокруг него сильнее, чем мощный сигнал в метровом диапазоне. Его перестали приглашать к двору, как прежде, а вчерашние товарищи, с которым ему случалось преломить хлеб во время отражения сарацинских нашествий, брезгливо сторонились. Соседские графья глядели на него так, будто он был прокаженным, а мелкие бароны, сами вчера вышедшие из свинопасов, только плевали вослед его доспеху.

Граф Аббона, пусть не лишенный рыцарского титула, оказался отравлен собственной славой, шествующей за ним по пятам. Он больше не мог участвовать в состязаниях, ни один противник не соглашался выйти с ним на бой. Его не пускали на порог в церкви, лишив даже исповедального таинства, словно он сам был каким-то еретиком, совершившим преступление против Святого Престола. Дошло до того, что его стали избегать даже собственные бастарды, а оруженосцы разбегались, отчего его доспех, пусть и восстановленный после Волчьей Ямы, был обильно украшен ржавчиной и грязью.

Он выдержал два или три года такой жизни, после чего засунул голову под излучатель нейро-корректора и привел его в действие. Некоторые утверждали, это был выбранный им способ самоубийства. Другие полагали, что граф Аббона попросту хотел выжечь из собственной памяти постыдные воспоминания. Как бы то ни было, даже в этом судьба ему не благоволила. Он не погиб и не лишился памяти, но выжженные нейроны причинили необратимый вред его личности, уничтожив те важные участки нервной ткани, сочетание которых составляло его рассудок. Граф Аббона превратился в хихикающего идиота, хлопающего воображаемыми крыльями, клюющего с дороги зерно и мочащегося в панталоны от излишне громких звуков. Однако даже после этого судьба не смилостивилась над ним. Ни одна богадельня не одарила его своим призрением, ни один монастырь не принял несчастного калеку под свою сень, даже госпитальеры. Говорят, свой век он доживал в курятнике какого-то барона, развлекая своими выходками заезжих гостей и местных крестьян.

Как бы то ни было, всякий раз, когда спор заходил в неприятное положение, Гримберт вспоминал про графа Аббона, отчего лицо Аривальда мгновенно скисало. Более никакие его доводы в защиту своевременной ретирады не работали, а блестящие аргументы теряли силу, точно снаряды с отсыревшим порохом.