Михаил Успенский - Остальное - судьба

— Мне даром, — сказал Топтыгин. — Палемка бриткая…

— Хрен вам, — сказал Батюшка и перекрестился, вспомнив голову бандита Гороха на своём столе. — Благословляю на сокрушение зла традиционным путём обычного отстрела!

Пришелец тем временем спокойно стоял у входной двери — не стучался, не кричал, только вздел руки вверх. То ли сдавался, то ли взывал к милосердию…

— Пусть стоит, пока не замёрзнет, — сказал Матадор. — Как думаешь, милиция?

Майор оторвался от мудрого борща и сказал:

— Под оставление. В опасности. Подпадаем. Совершённое группой лиц. С заранее обдуманными. С особой жестокостью. Предлагаю впустить. Произведу лично. Задержание и арест. Потом передам военным. Всё по закону.

— Да мы ведь сами живём не по закону, — сказал Матадор. — Мёрзни, мёрзни, волчий хвост…

— Не даст он нам ни поесть спокойно, ни выпить, — сказал Печкин. — Маячить будет живым укором…

— Ты прав, — нехотя согласился Матадор. — А ведь как без него хорошо было! Даже шахид, и то славный попался — никакой с ним заботушки. Вон как хорошо спит, пузыри пускает… Колчак! Отворяй гаду, чего там… Только ствол в руке держи!

— Сам и отворяй, — сказал Колчак, появившись из-за внутренней двери. — Может, за ним ещё десяток убийц вломятся… И стрелять в тамбуре — сам понимаешь…

— Тогда я мачете из твоего сейфа возьму, — сказал Матадор и поднялся. — Мачете хоть наточен?

— Маугли сам точил, — сказал Колчак.

— Я подстрахую, — сказал Киндер.

— Семецкого страхуй, спортсмен…

С этими словами седой сталкер прошел к двери, а Колчак закрыл её. Минуты две стояла напряжённая тишина.

— Он без оружия, — раздался голос Матадора. — Не агрессивен. В случае чего выпушу ему кишки…

Вышибала открутил кремальеру. Дверь отворилась. «Монолитчик» вошёл в зал.

— Ноль вам, — сказал он совершенно бесцветным голосом — настолько бесцветным, что не мог принадлежать он ни мужчине, ни женщине, ни старику, ни ребёнку.

Это был голос вообще. Голос как понятие.

И Печкин сразу сообразил, что именно так разговаривает Белый. Да пришелец и лицом походил на Белого — насколько могут быть похожими лица, лишённые индивидуальности.

И вдруг стало Печкину так тревожно, словно открыл он консервную банку, а там изготовился к удару скорпион в томате.

— Что значит — ноль? — сказал он.

— Ноль значит, что нет мира, но нет и войны, — сказал «монолитчик».

Матадор вышел из-за его спины, сходил за креслом, поставил его на середину зала и жестом предложил пришельцу сесть. Всё это время чёрная фигура находилась под прицелом бармена, Киндера и Майора.

— Зачем пришёл? — сказал Матадор.

Пришелец снял шлем. Казалось, он нисколько не замёрз, даже румянец не затронул щёк, да и невозможно было на этом лице представить румянец. Как «пацифик», нарисованный на стене Министерства обороны.

— Я пришёл не к вам, — сказал «монолитчик». — Ни к кому из вас. Мне нужен мой другой.

— Ну так ты опоздал, — сказал Матадор. — Другие все в разъездах. Мёртвый сезон.

— Нельзя шутить такими словами, — сказал пришелец.

— Ах да, ты же из «Монолита», — сказал Матадор. — И какие настроения сейчас в «Монолите»? Что велел сказать Верховный жрец или как там он у вас называется?

— Я не принёс вам вести, — сказал пришелец. — И я не из «Монолита».

— Ну да, — сказал Матадор. — Ты не из «Монолита», ты только форму напялил…

— Одежду я взял там, — сказал пришелец. — Снаружи. Владелец долго не хотел её отдавать. Я дал хорошую цену, и он согласился.

— И запрыгал по снегу нагишом, — сказал Матадор. — Допустим, мы поверили. Дальше что?

— Дальше ждать, — сказал пришелец. — Ждать, когда будет мой другой.

— Да ты прямо Чингачгук какой-то, — сказал Печкин. — Так не пойдёт. Скажи хоть, как к тебе обращаться.

— Вам не нужно ко мне обращаться, — сказал незнакомец. Голова у него была выбрита наголо. — Ко мне обратится мой другой. Я подожду.

И закрыл глаза. На кресле в другом конце зала точно так же спал алжирский бакалавр-самоубийца.

— Жрать хочешь? — сказал Матадор.

Ответа не было. Незнакомец уснул.

— Понты гнал, — сказал Киндер и спрятал наган. — Типа мороз ему не страшен… Вон как его сморило.

— Нет, — сказал Матадор. — На нём снега не было. Ни снежиночки. Видите — даже с обуви не натекло. А ведь простоял он там…

— Отак сама Зона жартуе, — сказал Мыло. Он уже закончил ремонтировать пояс шахида и прикидывал его на себя. — То не людына. Його вбыты трэба поскорийше…

— Посла не душат, посредника не убивают, — сказал пришелец, не открывая глаз.

— Вот, Печкин, и таинственный незнакомец тебе в роман, — сказал Матадор. — В финале окажется, что он — побочный сын Большого, в детстве украденный цыганами…

— У Большого не стыришь, — сказал Киндер. — Он сам у любого цыгана коня уведёт…

— Я же не «мыльную оперу» пишу, — обиделся Печкин. Но творческая мысль его уже помчалась стремительным домкратом: братья-антагонисты, разлучённые во младенчестве, борьба противоположностей; но, с другой стороны, зачем им враждовать, если они друг друга не знали? Нестыковочка получается…

Бармену надоела гнетущая тишина, он включил музыкальный центр, и запел Серёга Воркута, лично отсутствующий по причине записи альбома в знаменитой лондонской студии «Эбби роуд».

А кому нужна моя книга, подумал Печкин. Нет, раскрутить-то её раскрутят, но прибавится ли от неё в мире добра? Наверное, я слишком старомоден, раз думаю об этом. И даже смешон. Но ведь с появлением Белого в Зоне что-то изменилось. Конечно, бросить связчика и раньше считалось западло; но ведь нынче, случается, и чужих спасают! И даже гордятся: я Белого опередил! И собачатся между собой меньше! Это все ветераны отмечают. А Большой только уловил тенденцию и творчески развил… Превращает, так сказать, культуру отношений в цивилизацию…

Опус мой забудут на следующий день. Против лома нет приёма: в одно ухо влетает, в другое вылетает. Но я всё-таки буду писать об этом, об этих простых вещах. Снова и снова. О чести, о совести, о милосердии. «А я всё твержу им, как дурачок: да не надо, люди, бояться!» Белого тоже дурачком считали, а он вытаскивал, кого возможно, из лап Зоны и не обращал внимания. Белый же смог. Значит, и я смогу. И любой нормальный человек сможет, если перестанет стесняться своей человечности перед жлобами и выродками…