Владимир Яценко - Десант в настоящее

— Так это всё из-за неё? — Отто поперхнулся и умолк.

У него было такое ощущение, будто он впервые посмотрел себе под ноги и увидел, что всё время брёл по колено в крови.

— Можно ли что-то поправить, Василий?

— Можно. Но что ты готов сделать для этого?

— Да я… — перехватило дыхание. Отто затряс головой, надо быстрее… быстрее высказаться, пока он не передумал. — Я чёрту готов душу отдать, только бы исправить, починить…

— Вот как? — с сомнением проговорил Василий. — Не маловато? Ну, ладно, я подумаю. Только без фокусов, Отто!

Языки пламени лучин колышутся вслед моим движениям. Под марлевой накидкой душно, не хватает воздуха. Вдобавок, под бинтами, которыми я обмотал руки, отчаянно зудит и чешется. Впрочем, зуд чувствуется по всему телу. Ещё бы, я уже две недели не мылся. Другие приёмы гигиены мне тоже недоступны. Сам-то я принюхался, но несёт от меня, наверное, ужасно. Поэтому в пути я всегда стараюсь держаться подветренной стороны, и чуть в стороне от моих более удачливых попутчиков. Три дня назад это едва не стоило мне жизни.

Я усмехаюсь.

Встреча с пугалом в рыцарских доспехах добавила чуток адреналина, но смерть в этих местах может наступить и по более прозаическим причинам: укус насекомого, случайная царапина, капля воды, глоток воздуха…

Мы на Луне. Движемся через Восточное Сопределье, которое, как выяснилось, входит в состав резервного земельного фонда Матери. И, как и любой резерв, запрещён под заселение. А чтоб ни у кого не оставалось сомнений в священности запрета, предусмотрительная Матерь что-то там намудрила с водой. Так что пить в этих местах не рекомендуется. А так как пищевая цепочка, как и всюду, стартует с растений, процветающих на отравленной воде, то и есть ничего нельзя. Я и не ем. То, что удалось наскрести на крейсере Василия: воду и сушёные плитки пищевой массы, наподобие наших галет, несу на себе. И с каждым днём моя поклажа всё легче…

По большому счёту, ничего страшного. У преподавателей курса гражданской обороны я всегда был на хорошем счету. Поэтому, не вдаваясь в тонкости генетических последствий использования местных продуктов ("Не пей, козлёночком станешь", — предупредил Василий), полагаю, что действую на местности с неудовлетворительной химической, бактериологической и радиационной обстановкой. Выгляжу соответственно: как египетская мумия, — весь в бинтах.

Эх! Один раз в жизни отступил от правила! И как пострадал! Я давно заметил: если человек всегда ведёт себя в соответствии с принятыми для себя нормами, с ним ничего ненормального не происходит. Вот такой каламбур. Но если другой человек никогда этих норм не придерживается и даже не знает о них, с ним тоже ничего особенного не случается. Но едва первый или второй вдруг вздумают изменить своё поведение, наказание последует незамедлительно. Почему так?

"Допрашивая пленных, — учили меня, — искать истину следует в противоречиях их показаний". Хотел бы я знать, какая истина в том, что едва я отказался от своего герметичного костюма и вещмешка с мелочовкой на все случаи жизни, как мне позарез потребовалось и то, и другое? Теперь единственное спасение — в полуденных часах, когда я на сухом, хорошо проветриваемом месте раздеваюсь догола и дезинфицирую тело и одежду ультрафиолетом.

Но это не самые неприятные упражнения. Приём пищи и воды превратились в рискованный, пожароопасный ритуал, когда под накидкой я десять минут жгу лучины в надежде существенно проредить микрофлору, носящуюся вместе с пылью в воздухе, и только потом через соску выпиваю свои сто грамм воды, закусывая пресной, отдающей плесенью и йодом галетой.

Видели бы вы, как я эти галеты готовил…

Зато какое счастье после утомительного дневного перехода и унизительного приёма пищи завернуться в прорезиненный чехол, снятый с какого-то прибора на крейсере, вытянуться в полный рост и забыться в блаженной неподвижности.

Вспоминаю госпиталь в Браззавиле. Пациенты делились на две группы: тяжёлые и выздоравливающие. Каждая группа легко определялась по отношению человека к вечерним и ночным часам. Тяжёлые страшатся ночи. Это их злейший враг, когда медперсонал расходится, госпиталь замирает, и они остаются один на один со своими палачами — недугами и ранениями.

У выздоравливающих отношение к ночи совсем иное. Благополучно миновав кризис и попав в эту категорию, человек бесповоротно пересматривает своё отношение к боли. Теперь любые процедуры, включая самые обычные уколы, воспринимаются как пытка, которую убийцы в белых халатах, чтобы продлить себе удовольствие, навязывают изо дня в день, не спеша с выпиской. Эти ждут вечера, как лучшего друга. Вечером ничто не мешает написать письмо, подумать об обязательной после ранения месячной увольнительной, или, возможно, составлению планов на мирную жизнь в случае комиссования по инвалидности.

Ближе к полуночи можно попытать счастья с младшим медперсоналом. А уступчивость медсестёр сама по себе представляет загадку: то ли секс является одной из составляющих лечения, то ли и вправду, возвращение к жизни поступающего в госпиталь потрёпанного человеческого материала, — явление захватывающее, возбуждающее и сексуальное…

Если это так, то верно и обратное. Отношения с Калимой становятся всё напряжённее. Вернее, плавно сходят на нет. Превращение крепкого, здорового Отто Пельтца в обременённую собственным телом ветошь, производит на неё угнетающее впечатление. Тем более, что мой конкурент, — крепкий, здоровый Василий, или кто он там на самом деле, — по-прежнему крепок и здоров. Как и она сама. И ничего им не делается.

Да, скажу я вам, славная эта штука — бессмертие.

Особенно, когда чтобы умереть, никаких усилий прилагать не нужно.

Иисус Христос после визита к Иоанну Крестителю удалился в пустыню и сорок суток ничего не жрал, а напоследок "взалкал". Помню, там же, в госпитале, меня вдруг заинтересовало, что за пустыня и с какой радости его туда понесло? Сегодня меня больше интересует, что такое "взалкал"? Означает ли это "полез на стенку от голода"? Если так, то парень, который всё это сочинил, никогда по-настоящему не голодал. Сегодня, на пятнадцатый день, я уже не воспринимаю чувство голода как сигнал к необходимости приёма пищи. На самом деле мысль о еде вызывает тошноту. Голова кружится, постоянное ощущение чуть приподнятой температуры. Надеюсь, что моё самочувствие всего лишь связано с подсознательной реакцией организма на непрерывное психологическое давление: генетические яды — дело нешуточное. Особенно когда последствия их применения назойливо маячат перед глазами.

— Служивый, — прерывает мои вечерне умиротворённые размышления тихий, порыкивающий баском голос. — Слышь, служивый?