Николай Берг - Лагерь живых

На первый взгляд в салоне до черта всякого лишнего. Разумеется, я понимаю, что все, что размещено на крашенных белой эмалью стенках, жизненно необходимо, вот только мне все эти ящички, приборы и прочее, в виде шлангов, проводов и проводочков непонятны. За рулем Вовка, на командирском сиденье Саша, а за ними в жестком стульчике, висящем на кронштейне из башенки, Серега. Я вообще-то считал, что стрелок находится в башенке сам, а оказывается, хватает места только для пулеметов, а сам стрелок сидит ниже своих «дудок», практически под ними…

Вместо меня снимает придорожные мотивы теперь профессиональный оператор, не упустивший возможности кольнуть: «Для непрофессионала снято сносно…» мои записи. Мне вроде как делать нечего, разве что приглядывать за пигалицей, тем более она признала во мне «единственного интеллигентного человека». Расчет на то, что можно будет разместиться комфортно, не оправдался — и у журналюг багажа оказалось что-то многовато, да и Николаич набил кучу ящиков, ящичков и тюков. Точно так же набит бычок, да и в головном УАЗе навалено много всего разного.

Восьмилапый «Найденыш», как торжественно окрестили новоприобретенный бронетранспортер, разбив о его броню бутылку портвешка, на удивление мягок на ходу. В отличие от нас, сидящих на диванах для десанта, те, кому видна дорога, явно не собираются дремать. Серега то и дело вращает рукоятки наводки и катает себя, как на карусели, вправо-влево. Вовка что-то бухтит под нос, только не расслышать. Подозреваю, что он развивает тему о перестановке в БТР комфортных кресел с какого-нибудь «мерседеса».

— Слушайте! — раздается с другого диванчика страдальческий голос бесцветной звезды журналистики. — Ну невозможно же это нюхать! Я хочу пересесть в бобик, в грузовик — тут же ехать невозможно!

— Почему?

— Вы что, сами ничего не чувствуете? — возмущается звезда.

— Земляникой пахнет, — уверенно отвечает Надя.

— Скорее елками, — со своей сидушки отзывается Серега.

— Слабый аромат дыни! — заявляю я.

— Вообще-то тут действительно пахнет плохо, — заявляет пигалица, — но я считала, что так пахнет везде в армии. Портянки, да?

Нет, это не портянки. Даже после мытья в салоне БТР густо воняет смертью — протухшей кровью, разорванными внутренностями, рвотой, мертвечиной — и в придачу «жившей» тут морфиней…

Вовка на эту тему совершенно не рефлексует.

— Чем еще должно вонять в морге с сортиром? БТР так и пахнет, что удивительного-то? Потерпите, не графья, не в театре…

— Но тут же и другие люди поедут.

— Это кто? Доктор? Серега? Опер? Так они и не такое нюхали.

— Надя, чучело ты! И журналисты еще…

Вовка всегда выбирал самые простые решения. В этот раз он себе не изменил.

Когда-то давно вез он сильно перебравшего приятеля, и тот ему в машине наблевал.

После уборки запах не изменился. Вова опрыскал все спреем «Хвойный лес». Стало пахнуть облеванными елочками. Тогда — будучи упрямым в достижении результатов — Вовка добавил еще пару дезодорантов и спреев. И вонью вонь попрал. По его словам, в сравнении с химическим фоном запах рвоты стал пустяком…

Тут же для журналистов он расстарался вовсю. Даже Николаич имел непривычно растерянный вид, когда вылез из БТР.

— Ты ж небось половину бытовой химии, что я тут добыл, на это дело угробил?

— Да ты че, Николаич! Всего три баллончика!

— Что-то густо уж очень сильно… Не нюхал, как пахнет американская «бомба-вонючка», но думаю, что вряд ли америкосам удалось тебя переплюнуть…

— Выветрится. Сейчас постоит с открытыми люками — проветрится.

Но ничего из проветривания не вышло. Единственное, что помогало нам перенести страшную вонизму, — муки журналистов. Они так физически страдали, что это выглядело уже веселым розыгрышем, тем более что, не сговариваясь, мы делали вид, что вообще не понимаем, о каком запахе идет речь. Я успел узнать, что звезда, который сейчас находился в шоке, был достаточно известен как знаток быдла, и многие его статейки были именно об этом.

— Эй, писатель! Если соберешься тут блевать — предупреждай! Наблюешь в салоне — набью харю! — не оборачиваясь, заявляет хамским толстым голосом водила. Звучит весомо и убедительно.

— Он что, серьезно? — испуганно шепчет мне в ухо пигалица.

— Абсолютно. Он невежественный и невоспитанный человек. Мы его и сами опасаемся. Страшный негодяй, все время кого-нибудь бьет! Даже ногами! — так же шепотом отвечаю я.

Пигалица бледнеет так заметно, насколько это возможно в полумраке БТР.

— Я не понимаю, откуда же берутся все эти плохие люди! — не унимается она.

— А что такое — плохие люди?

— Грубые, жестокие, бесчеловечные… Неужели вы меня не понимаете?

— Не очень, если честно. Я ведь не философ, а обычный лекарь. Для меня понятие жестокости достаточно размыто, больным часто приходится делать больно для их же блага. А уж бесчеловечность — это вообще понятие, не имеющее точных критериев.

— Как не имеющее? Эти палачи расстреляли без суда пятерых беженцев! Труп одного и сейчас стоит у въезда на причал! Я сама видела! У нас же мораторий на смертную казнь, а они — без суда. Если те и провинились — их надо было судить, в конце концов, они же были людьми, человека можно перевоспитать, переубедить, наконец!

Нет, похоже, что она скорее идеалистка. Лучше б была циничной стервой. С ними проще. Во всяком случае, нет никаких угрызений совести, а скорее удовлетворение, когда перепашешь такую наглую дрянь гусеницами. В переносном смысле, конечно. Да она и сама знает, что может получить, и не шибко реагирует.

А тут вроде как ребенка обижать. Ну, дура. Так это не повод. Вон дауны — тоже глуповаты с общежитейской точки зрения, но так добродушны, что обижать их возьмется только редкостная скотина.

— Знаете, вот привезли мы раненого с газовой гангреной. Чтобы спасти жизнь здоровенному мужику, скорее всего, придется отрезать ему пораженную ногу. Жестоко это? Жестоко. Может быть, даже и бесчеловечно. Но у меня нет никаких причин осуждать за это хирургов. Вот если бы они отрезали ему здоровую ногу, чтобы сделать себе шашлычок, — тогда я бы категорически был бы против.

— Но это же общепринято! И медицина — это святая профессия!

Боже мой, боже мой, за что мне эта кара, слушать идиотские благоглупости!

— Знаете, нет в медицине ничего святого. Обычные люди со своими грешками. Вовсе не ангелы. Выполняют работу по ремонту человеков, которые, в свою очередь, делают все, чтоб подорвать свое здоровье всеми доступными способами. При этом медики чуток более гуманны к окружающим, да и то не все. Мне попадались и слесаря, более чуткие, чем иные медики. И что общепринято — резать ногу в разумении шашлычка?