Андрей Столяров - Детский мир (сборник)

Металлические ручки дверей сразу же заблестели.

Все было спокойно.

И вместе с тем, я не столько слышал, сколько чувствовал обостренным чутьем какие–то невнятные скрипы и шорохи. Словно медленно билась в библиотеке громадная сонная бабочка задевала крыльями о стеллажи, очень вяло царапала книги суставчатыми конечностями, — вдруг отчетливо стукнула, наверное, ударившись обо что–то.

И немедленно дверь, на которой кусочком стекла блеснуло квадратное расписание, начала как–то нехотя, точно во сне, отворяться, и в проеме ее показалась белая, как сгусток тумана, бесформенная фигура.

— Фу… — сказала она громким шепотом. — Фу… несчастье!.. Наконец–то освободилась…

И, пришлепывая, по–видимому, босыми ногами, двинулась вдоль холодеющих стекол — будто призрак, по направлению к учительской.

— Фу… Будь я проклята!..

Несмотря на расстояние и темноту я мгновенно узнал Мальвину.

Она была в легком кружевном пеньюаре, едва закрывающем икры, как ни удивительно, и в самом деле босая, с изумительными распущенными волосами, достигающими округлости бедер, пухлая, как будто распаренная, — а к груди она прижимала целую охапку добротных стеариновых свечек, штук, наверное, семь или восемь: острые концы их подпирали лицо нетронутыми фитилями.

— Фу… чтоб я еще раз когда–нибудь согласилась!..

Шепот ее раздавался довольно отчетливо.

Не знаю, как это произошло, но я был уже в другом конце коридора. Я, наверное, очутился там, когда дверь в библиотеку еще только–только начала открываться. Но я этого абсолютно не помнил. Я лишь с оторопью сообразил, что, оказывается, стою в глубокой, довольно–таки обширной нише перед дверями директорского кабинета и что из учительской, которая находится прямо напротив меня, пробивается на паркет желтая подрагивающая полоска неяркого света.

Впечатление было такое, что меня просто взяли и перенесли сюда за какие–то доли секунды.

Я, впрочем не возражал.

А, напротив, еще больше откинувшись в это темное спасительное пространство, прижимаясь к холодному дерматину, который попахивал как–то уж очень официально, и боясь лишь, что все еще черезчур колотится сердце, выскакивающее из груди, в том же самом внезапном оторопении, замирая, смотрел, как Мальвина, пришлепывая, подходит к дверям учительской, выставившим толстенный ключ, как она неловко царапает их голыми нагруженными руками, как тяжелая двухметровая дверь начинает, наконец, будто в страшном видении, отворяться и как стелется желтая полоса на паркете — расширяется и заполняет собой почти весь мой проем.

— Здра–а–авствуйте!.. — сразу же произнес чей–то высокий знакомый голос. — Проходите… А мы вас тут — ждем, ждем, заждались…

А другой, грубый, голос, в котором по хриплому произношению я мгновенно узнал Ценципера, недовольно, как будто подчиненному, буркнул:

— Ну да! Наконец–то!..

И проблеял не оставляющий никаких сомнений, слащавый тенорок Дуремара:

— Мальвиночка наша пришла… Сейчас весело будет…

Явственно скрипнул стул, а затем послышался звук булькающей, льющейся жидкости.

— На–ка вот, стаканчик, согрейся…

Звякнуло стекло, по–видимому, задетое обо что–то.

— Мальвиночка…

— Козлы вы все! — звучно сказала Мальвина, с грохотом вываливая на стол охапку свечек. — Чурки! Педвузники долбанные! Послали, понимаешь, одинокую женщину. Там — темно, паутина, я, вон, синяки себе какие наколотила…

Она коротко выдохнула, наверное, перед тем, как выпить.

— Так зажгла бы свет, — сумрачно произнес Ценципер. Тоже — конспираторы хреновы. Ерунда! Кто за нами вообще будет следить?

— А то не знаешь — кто? — спросила Мальвина.

— Не знаю, — помолчав, ответил Ценципер.

— Дружки твои, вот — кто…

— Какие еще дружки?

Мальвина выпила.

— А те самые, с которыми ты каждое воскресенье пьянствуешь. Из казарм, из Квадратного дома… Что ты уставился на меня? Скажешь, неправда?..

— Неправда.

— А если неправда, то почему у тебя тогда — кровь под ногтями?

Ценципер вдруг — засопел.

Но немедленно первый, высокий, голос, как я с ужасом догадался, принадлежавший Директору, очень важно, пресекая любые возражения, произнес:

— На моем объекте попрошу — без политики! Уважаемая Мальвина Ивановна — делаю вам замечание!

— А что такого? — заносчиво спросила Мальвина.

— А такого — что я объявляю вам строгий выговор…

— Выговор?

— Выговор!

— Ну и пошел ты в задницу со своим выговором! — сказала Мальвина.

Воцарилась тяжелая пауза.

Со своего места в углу темной ниши я видел лишь часть стола, уставленного бутылками и стаканами, Вероятно, посередине его поднимал витые рога начищенный медный подсвечник: яркие мотыльки огня множественно отражались в посуде, а под подсвечником имела место большая хрустальная пепельница, наполненная хабариками, и к этой пепельнице время от времени протягивалась толстая, как у мясника, ручища, поросшая волосами и, вытягивая из развала бычок подлиннее, резко щелкала по нему, чтобы стряхнуть легкий пепел, а затем — уносила его в невидимое для меня пространство.

Как я понимал, рука принадлежала Ценциперу.

Значит, он находился сейчас в левой половине учительской.

И там же, слева, если судить по голосу, пребывало тощее, как у червяка, бескостное туловище Дуремара.

Сам он мне виден не был, потому что его заслоняла фигура стоящей и чуть покачивающейся взад и вперед Мальвины, но, если приглядеться, как следует, то можно было заметить под крышкой стола круглые, как две швабры, расставленные голые ноги, на которых сползшие растянутые носки образовывали матерчатую гармошку.

Ноги из–за этого казались как бы перебинтованными.

А напротив раскинувшегося таким образом Дуремара, чрезвычайно вольготно, если опять же судить по голосу, располагался Директор.

И самое неприятное для меня заключалось в том, что располагался он именно напротив него. Дверь учительской после прихода Мальвины оставалась распахнутой, сноп желточного света, который заметно усилился, образовывал на полу широкий тревожный прямоугольник, чтобы выбраться из моей части ниши, необходимо было его пересечь, а тогда бы Директор непременно меня увидел.

То есть, я оказался как бы в ловушке.

Можно было, конечно, сломя голову, броситься по темному коридору, манящему пустотой, можно было стремглав скатиться по лестнице к притихшему вестибюлю, можно было помчаться по улице, уповая на то, что гнаться за мною они не будут — я уже почти набрался смелости сделать это, я уже задержал дыхание и напрягся — но буквально в то самое решающее мгновение, когда тело мое, заныв всеми мускулами, готово было сработать, абсолютно бесшумно ступая мохнатыми лапами, вышел откуда–то из темноты черный растрепанный Абракадабр и, уставившись на меня глазами, как два янтаря, недвусмысленно остановился прямо посередине прохода.