Андрей Столяров - Детский мир (сборник)

— Мальчик? — сказал он, ощутимо покачиваясь. — Откуда ты взялся, мальчик? Ты, наверное, пришел сдавать математику? А вот мы тебя сейчас и проверим: чему равен котангенс прямоугольного треугольника?..

Директор рыгнул.

Отвратительный запах сивухи распространился по коридору.

Мальвина тут же заметила:

— Ну уж это ты слишком. Кто же тебе ответит — в половине одиннадцатого?..

— Пусть отвечает!..

— Не мучай ребенка…

— Мальчик, я к тебе обращаюсь!..

— Не знаю… — сказал я.

— Чего не знаю? — удивился Директор.

— Про котангенс не знаю…

— Какой котангенс?

— Чему равен котангенс… прямоугольного треугольника…

— А действительно, чему он равен? — заинтересовался Директор. — Вот ведь, елки–палки, бывают вопросы… Треугольник… прямоугольный… Это — какой идиот придумал?…

Тогда встрял Ценципер.

— Расстрелять его надо! — лениво посоветовал он. — Расстрелять в подвале — и никаких последствий. Говорил же вам один умный руководитель: есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы…

Однако, Директор не согласился.

— Расстрелять?.. Фи, как грубо, — покачиваясь, сказал он. — Расстрелять ребенка? Вы, Николай, дурно воспитаны… После чего уронил свой стакан и с большим удивлением посмотрел на пустые, но еще сохраняющие прежнюю хватку, корявые пальцы. — Где–то тут у меня водочка произрастала…

Он явно задумался.

— А тогда я его сам кокну, — сказал Ценципер и откудато из кармана вытащил громадный, по–видимому, очень тяжелый маузер, какие я видел только в фильмах о Славном прошлом. Спорим, что положу с первого выстрела?..

Директор очнулся.

— Стрелять надо в мозжечок, — назидательно сообщил он. — Если в мозжечок, тогда человек меньше мучается…

Он, по–моему, хотел добавить что–то еще, но в этот момент в учительской раздался какой–то катастрофический грохот и немедленно вслед за ним — поросячий пронзительный крик Дуремара:

— Радость моя, Мальвиночка, умоляю!..

— Ну ты — козел безрогий!..

— Умоляю, Мальвиночка!..

Крик был такой, что, казалось, сейчас посыплются стекла из внутренних переплетов.

Что–то, во всяком случае, покатилось.

И тут нервы у Ценципера дрогнули, и маузер оглушительно выстрелил…

2. К Е Ф И Б О Р К А. И З Т Е М Н О Т Ы.

Все было очень красиво: офицер взмахнул игрушечной саблей, оловянная узенькая полоска ее блеснула, раскатилась в морозном воздухе отчетливая команда:

— На пле–е–е–чо!..

Караул единообразно качнул ружьями — брякнуло металлом, иглы бледного солнца загорелись на отточенных лезвиях багинетов. Солнце было еще совсем зимнее, слабо–желтое, кажется, даже мохнатое от утреннего мороза, зыбкий диск его немного дымился в мартовской голубизне, прямо не верилось, что именно этот болезненный, почти прозрачный, туманный диск, будто ртутная капля испаряющийся на небосводе, в самом деле и есть то светило, которое, ежедневно всплывая над горизонтом, озаряет собою земные пространства: колоннады дворцов, островерхую позолоту шпилей, разногорбицу крыш, лепящихся одна на другую. Но все–таки это было оно: белой мутью сквозили выходящие к площади улицы, а на третьем, последнем этаже Дворца как будто лежал крепкий румянец.

Выделялись своей чернотой безгласые терпеливые кариатиды.

Кариатиды были особенно хороши.

Будто черная стража, опоясывали они все здание, и могучие закинутые назад руки их, как пушинку, поддерживали уплощенную крышу.

Ощущение, во всяком случае, было именно такое.

— Да, — сказал Борка.

Что в переводе на обычный язык означало: «Все в порядке. Мне нравится. Я доволен».

И Кеф, который чувствовал то же самое, в свою очередь тихо ответил:

— Да…

Очень трудно было выразить все это: мутную белесую светлость, заливающую собой весь город, легкое пощипывание мороза, который не обжигал лицо, а лишь заставлял кровь струиться быстрее, яркое распахнутое пространство, заполненное людьми и звуками — будто расстелили по солнцу и снегу пестрый цветной ковер.

Жизнь была изумительно хороша.

— Шаго–о–ом… марш!..

Рота двинулась, печатая шаг.

И немедленно из всех репродукторов, укрепленных на зданиях полукруглой площади, точно из десятка музыкальных шкатулок, надуваясь и лопаясь, потекла мелодия серебряных клавикордов.

Словно доносилась сюда из прошлого века.

— Равнение напра–а–а–во!..

Гвардейцы были в красных мундирах, стянутых перекрещенными ремнями, в лакированных, жестких, сияющих сапогах выше колен — причем в раструбах этих сапог горела синяя оторочка — в нахлобученных до ушей громадных бараньих шапках из черного меха, руки их в белых перчатках взлетали до уровня подбородка, а литые, наверное, подбитые пластинками стали, тяжелые каблуки, сотрясая окрестности, лупили в каменную мостовую.

— Ур–ра–а–а!..

Офицер, который шел впереди, вымахивал блистающей молнией сабли.

— Да здравствует наша непобедимая гвардия!..

— Ура–а–а!..

Радостный многоголосый крик поднялся над площадью.

Кричали, кажется, — все.

Кричали мужчины с красными разгоряченными лицами и с такими сиплыми голосами, будто они неделями не вылезали из прокуренных комнат, кричали женщины, тоже разгоряченные, полнотелые, в теплых чепчиках, прижимающие к себе раскормленных мордастых детей, кричали и сами дети, размахивая флажками, на которых по трафарету, несколько карикатурно был нанесен одухотворенный, как бы летящий вперед профиль Мэра, кричали даже немногочисленные старики — надувая лиловые щеки, сатанея, срываясь на астматический кашель.

— Ура–а–а!..

Кеф и Борка тоже кричали, забыв обо всем на свете. Впрочем, что было помнить: Мрак, который покрывал собою половину Вселенной, черную горячую воду, будто нефть разъедающую гранитные скалы, плоские ленивые волны, качающие на себе бревна обросшего топляка, кислый запах земли, заросли камыша и осоки, взгорбленные ощетиненные кустарником острова, словно кладбище мертвых ежей, раскинувшиеся в темной безжизненности, а над ними — протухшее небо, струящееся туманом; шорох лиственниц, стон одинокой цапли, и, как туша шипастого динозавра, вытягивающийся из–за островов, грозный, медленный скерринг, наполненный сарацинами.

Поднимаются весла, татуированные выжиганием, точно мокрая тряпка, распято на мачте холщевое грубое полотнище, разлетается над водой гортанная команда Геккона.

Помнить здесь было нечего.

И поэтому они помнить и не пытались, а лишь громко и беспорядочно кричали вместе со всеми. Звонкое мычание клавикордов будоражило и оглушало, полоскались в порывах ветра узкие городские штандарты. Им необычайно, сказочно повезло, потому что они протолкались практически к самому ограждению, отделяющему официальную часть площади от толпы, — загородки были довольно убогие, разнокалиберные и уже обтертые по верхнему краю многочисленными животами, но, по–видимому, очень прочно сцепленные между собой, треугольные их опоры вонзались в землю между камней, а за толстой металлической цепью, продернутой, наверное, для надежности, в коридоре пространства, которое запрещалось пересекать, заложив руки за спину, расставив ноги, будто истуканы, застыли нахмуренные милиционеры.