Андрей Столяров - Детский мир (сборник)

Верхняя губа у него поднялась, обнажая клыки, а короткий обрубленный хвост резко дернулся, выдавая внутреннюю готовность.

Положение мое сразу ухудшилось.

Правда, с Абракадабром меня связывали вполне приятельские отношения, потому что я иногда таскал ему кости, остающиеся от обеда, но сейчас он об этом явно не помнил: чуть присел, поджав толстый зад, и издал еле слышимое, но явственное рычание.

Я оцепенел.

К счастью, пауза в учительской на этот момент уже завершилась, очень нудный, обиженный голос Дуремара чуть ли не со слезами тянул:

— А почему ты?.. Мы же договаривались, что сейчас — моя очередь…

— Перебьешься! — невежливо отвечал ему, как будто сквозь вату, Директор.

— Как так — перебьешься? Это несправедливо… — тянул свое Дуремар.

— Надоел. Отстань!.. — еще более неразборчиво цыкал Директор.

— Ну, Мальвиночка, ну ты хоть ему скажи, что — это несправедливо…

— Ой, да ну тебя к черту, козел безрогий!..

И одновременно раздавались мягкие ритмические пошлепывания, будто сталкивались друг с другом резиновые подушки, частое, как при астме, попыхивание, причем, пыхтел, по–моему, тоже Директор, — странное какое–то перетоптывание, длинный скрип мебели, точно ее расшатывали, и грудные, наверное, сдерживаемые изо всех сил постанывания Мальвины.

Возникало такое ощущение, что у нее — вдруг разболелись разом все зубы.

Я, однако, догадывался, то это — не зубы.

Меня бросило в жар.

А без усилий перекрывая и скрипение, и пошлепывание, точно боевая труба, возносился охрипший, налитый ненавистью голос Ценципера:

— Господа гвардейцы!.. — выкрикивал он. — Смирна–а–а! Перед нами поставлена очередная задача!.. Для спасения Отечества!.. На одоление супостатов!.. Левое плечо вперед! Шаго–ом… марш!..

При этом Ценципер бухал кулаком по столу — так, что, как живая, подпрыгивала посуда.

Во всяком случае, один стакан покатился.

— Уймись!.. — на секунду прерывая постанывания, сказала Мальвина.

— Гвардейцы!.. Вперед!..

— Уймись!..

— Мальвиночка, это несправедливо!..

В общем, продолжалась такая разноголосица, по–видимому, секунд десять или пятнадцать, время для меня тянулось невыносимо, а затем Директор, вдруг как–то крякнувший и облегченно вздохнувший, неожиданно произнес очень ясным, красивым, ораторским голосом:

— Па–а–апрошу минутку внимания… Дорогие друзья!..

— Господи боже ты мой!.. — сейчас же обреченно сказала Мальвина.

— Извините, Мальвина Ивановна, но к вам это тоже относится…

— Издевательство!..

— Я прошу вас, Мальчина Ивановна!..

— Мы же не на собрании!..

Судя по мелькнувшим рукам, Мальвина схватилась за голову. Поразительное отчаяние прозвучало в ее словах. Тут же к ней подскочил Дуремар, и, по–видимому, нежно обнял, приговаривая:

— Мальвиночка, радость моя!..

— Пошел ты к черту!..

— А вот — не пойду, не пойду…

— Да отвяжись ты!..

А Ценципер опять проревел — с казарменным низким надрывом:

— Рота!.. Слушай мою команду!.. Наизготовку!..

Но Директора такой кавардак, кажется, нисколько не обеспокоил.

— Дорогие товарищи и друзья! — с достоинством сказал он. — Пользуясь тем кратким временем, которое мне предоставлено, я хотел бы напомнить вам об очень важных вещах, упускаемых нами, порою, в суете повседневности. Я хотел бы напомнить о долге и о служении. Я хотел бы напомнить о верности и любви. Я хотел бы напомнить о тех добровольных обязанностях, которые мы на себя принимаем. Дорогие друзья!.. Все мы люди, и у всех нас, конечно, имеются свои достоинства и недостатки. Всем нам свойственно ошибаться, и, наверное, свойственно иногда проявлять нетерпимость друг к другу. Но ведь разве этого ждет от нас данный этап Процветания? Разве общество, ныне обогатившееся сотнями новых сограждан, не взирает на наши раздоры с обидой и сожалением? Наконец, разве те возвышенные отношения, отношения дружбы и взаимной любви, что связали и господина Мэра и нашего Великого Покровителя, не являются для нас почти каждодневным примером? Я бы взял на себя смелость сказать: примером, зовущим и облагораживающим… Дорогие друзья!.. Мы собрались сегодня не для взаимных раздоров и оскорблений, не для резких упреков и мелких обид, особенно тягостных между нами. Нет! Нами двигала более высокая, если можно так выразиться, одухотворенная цель!… Друзья!..

Директор остановился, вероятно, чтобы набрать в себе в грудь побольше воздуха. Сквозь распахнутую половинку дверей я отчетливо видел его крепкую белую руку, обхватившую граненый стакан, в котором что–то плескалось. Рука эта делала энергичные движения в такт словам и тогда, как будто задетые ею, огневые бутоны подсвечника начинали медленно колебаться, — безобразные тени скользили по стенам, и даже через коридор долетал запах расплавленного стеарина.

Уходили одна за другой минуты.

— Вот сволочь!.. — неожиданно сказала Мальвина.

А, по–моему, Дуремар икнул.

Не знаю, почему я решил, что именно этот момент наиболее благоприятен для бегства, я, наверное, был обманут ленивой расслабленной позой Абракадабра, который, казалось, утихомирился, но когда директор через секунду опять воскликнул: «Друзья»!.. — а затем разразился длиннейшим периодом, из которого следовало, что все здесь присутствующие любят и уважают друг друга, то я, даже сам от себя такого не ожидая, вероятно, непроизвольно, сделал маленький, как бы проверочный шаг по направлению к выходу.

А чтоб подкрепить это намерение, я состроил умильную рожу и, заглядывая в желтые вздрагивающие светильники Абракадабра, произнес очень тихим, фальшивым и сдавленным шепотом:

— Хороший песик, хороший…

Трудно было сказать, на что я рассчитывал, я, по–видимому интуитивно, рассчитывал хоть на какую–то благодарность, но расчеты мои были немедленно опрокинуты, потому что Абракадабр, который до этого, в общем–то, невозмутимо сидел, лишь пофыркивая и загораживая собою выход из ниши, после первого же моего движения заученно вскинулся и, подняв кверху зад с обрубком хвоста, гулко, как будто выстрелили из пушки, пролаял:

— Гав–гав–гав!..

Меня мгновенно отбросило.

А когда я, прижимаясь к стене, начал снова, хотя бы отчасти, различать окружающее, то, конечно, увидел в дверях и Директора, с его граненым стаканом, почему–то раздетого, обмотанного по бедрам банным сиреневым полотенцем, и всклокоченного, как панка, Ценципера в мундире полувоенного образца, у которого морда была, как неочищенная картофелина, и вытягивающую шею, счастливую, по–прежнему распаренную Мальвину, и недоуменного Дуремара, чьи бесцветные брови, казалось, залезли под волосы яйцеобразного черепа.

Но, конечно, ужаснее всех был полураздетый Директор.