Андрей Столяров - Детский мир (сборник)

Форма у них по случаю праздника была парадная, и начищенные тупые ботинки блестели, как зеркало.

Милиционерам в такое утро приходилось несладко.

— Да, — опять сказал Борка.

Потому что приветственные возгласы уже умолкали, а когда они умолкли совсем и почетная караульная рота, развернувшаяся вдоль широких трибун, перестроилась в две шеренги, чтобы освободить место для громадной, наверное, трехтонной машины, словно танк, выползающей из дворцовых ворот, то оба они услышали, как совсем рядом с ними кто–то произнес с насмешливыми веселыми интонациями:

— Надо было купить букет цветов, Сэнсэй. Вот сейчас бы и преподнесли. Что может быть естественней патриотического порыва?.. А еще кто–то ответил — через мгновение, видимо, немного подумав: Хорошая мысль. Жаль только, что — слишком поздно… А первый сказал: Ничего не поздно, Сэнсэй. Пошлем Крокодила. Крокодил! Слетай–ка на проспект за цветами!.. А третий голос — тусклый, спотыкающийся, как пьяница, на согласных, протянул недовольно: А почему — опять я? Как бежать куда–то, так — обязательно я… А веселый голос сказал: А потому что ты — стоишь с краю. Ну–ка — за четыре секунды, одна нога — здесь, другая — там!.. А Крокодил неожиданно согласился: Ладно. Тогда деньги давай, у меня — ни копейки… А Сэнсэй, который, по–видимому, опять подумал, произнес, как будто сквозь плотно сжатые зубы: Прекратите. Достаточно. Поговорили и хватит… А веселый, не понимая, спросил удивленно: В чем дело, Сэнсэй?.. А нахмуренный, вероятно, Сэнсэй, ответил: Отлучаться кому–либо — запрещаю… А веселый сказал: Па–адумаешь — отлучаться!.. А Сэнсэй повторил: Все. Разговоры окончены…

Вновь заиграла музыка. Но теперь уже совершенно другая: громыхающий медью, торжественный Гимн Великого Города. Зазвенели фанфары, напирающая толпа как будто немного выправилась, серая, наверное, бронированная машина тут же, сворачивая, притормозила, и по ступенькам трибуны, сопровождаемый тушей Нашего Великого Покровителя, очень быстро поднялся высокий, немного сутулящийся человек, острый профиль которого виднелся на флагах и транспарантах.

— У… морда… — громко сказали в толпе.

Впрочем, относилось это, скорее всего не к Мэру. Относилось это, скорее всего, к Нашему Великому Покровителю, неуклюже, на четвереньках карабкающемуся в это время по лестнице.

Шерсть у него от непривычных усилий вставала дыбом, а когтистые задние лапы соскальзывали.

— У… рожа звериная…

— Навязали какого–то медведюгу…

— Дать бы ему кирпичом по башке…

Голоса, однако, были беззлобные.

Сам же Мэр, добежав до вершины, привычно остановился подняв к небу медально очерченное лицо, и немедленно стал похож на свое несколько карикатурное изображение, а когда Гимн завершился ликующим светлым аккордом, в долгом звуке которого проскальзывало нечто магическое, то все также привычно схватился за круглый деревянный барьерчик, опоясывающий трибуну, и, подавшись вперед, деловито, но в то же время возвышенно, как начало молитвы, бросил над чутко внемлющей площадью:

— Сограждане!..

Слово, точно большая птица, поплыло в небо, — а затем в неуловимую долю мгновения ринулось вниз и стремительно выпорхнуло из репродукторов, оглушив раскатами — сразу со всех сторон.

Кеф и Борка вздрогнули от этого звукового удара.

— Сограждане!..

Говорилось это, наверное, и о них — потому что та Тьма, из которой они явились, и которая, как древняя Смерть, уже проникала в город, по–немногу, дробила их всех на отдельные сущности, отпочковывая из грязи и сырости, точно жаб, придавая им кошмарно–человеческий облик: плеск горячего океана доносился, казалось, даже до площади.

— Плохо, — сказал Борка.

И Кеф тоже подтвердил:

— Плохо…

Но означало это нечто иное, чем то, что сказано. Означало это — пронзительный мартовский день, наполненный трепетом ожидания, хруст ночного мороза в остекленевших продавленных лужах, страх ворон, надрывающиеся репродукторы и прекрасный божественный облик Нашего Великого Благодетеля, который как раз в эту минуту устраивался поудобнее неподалеку от Мэра. Даже шерсть Благодетеля, казалось, была полна великолепного солнца, а большие треугольные уши ловили каждое слово.

Он был непередаваем.

Но, главное, это означало тех троих озабоченных, странных, напряженных людей, которые были прижаты к ним напором толпы.

Самый ближний из них, лицом своим, стянутым акромегалией к подбородку, действительно напоминал крокодила: пористая увлажненная кожа не просыхала даже в мороз, а пальто и заношенный шарф, который обматывал шею, были неопределенного буро–зеленого цвета.

Ужасный это был человек.

Кеф и Борка попытались от него отодвинуться. Но отодвинуться по–настоящему было некуда: люди, прижатые к загородкам, стояли довольно плотно, на них сразу же стали покрикивать, толкая локтями:

— Ну–ну, не топчитесь!..

Пришлось оставаться там, где они стояли.

Двое других, впрочем, были нисколько не лучше: нервный, какой–то испачканный юноша, словно два года не умывавшийся, с волосами, рассыпанными по лацканам кожаной куртки, в непрерывной ухмылке, грызущий спичку за спичкой, вероятно, пытающийся таким образом подавить внутреннее возбуждение, и гораздо более представительный, солидный мужчина, равнодушным лицом своим походящий на чиновника мэрии — в дорогом отороченном мехом пальто, под которым угадывалась не менее представительная фигура.

Он почувствовал взгляд Кефа и Борки и вздернул светлые брови:

— Уроды?..

Юноша сейчас же подсунулся к его уху и, подрагивая от напора чувств, быстро–быстро зашептал что–то, тыча пальцем в их сторону.

У него даже порозовел кончик носа.

Кеф и Борка слегка попятились.

Однако, мужчина, которого называли Сэнсэем, еле заметно покачал головой:

— Не надо…

И тогда нервный юноша с досады ударил себя кулаком по ладони:

— Зря!..

Было видно, что он сильно переживает.

Впрочем, все это тут же ушло куда–то в сторону, потому что Мэр закончил свое выступление и, последний раз кинув в морозное светлое небо что–то вроде: «Единение и согласие»!.. вызвал рокот аплодисментов, которые закипели на площади. Правда, вместе с аплодисментами полетел из толпы и нахальный отчаянный свист, но он просто не обратил на это внимания бодро взмахнул рукой, подавая сигнал, и сейчас же опять посыпались из репродукторов серебряные созвучия клавикордов, а на левой окраине площади — там, где купами тополей начинался от здания с легким шпилем тянущийся почти до реки, казарменный неуютный сквер, закачался и, незаметно для глаза накапливая высоту, величаво поплыл в дымном воздухе синий, с ребрами, как у тыквы, сказочный монгольфьер, и под нижним обрезом его желтела газовая горелка.