Михаил Белозёров - Атомный век

— Может, всё‑таки стукнулся? — опять громче всех хихикал Кец, который на правах молокососа имел иммунитет неприкосновенности.

Форец театрально вздыхал, трогая забинтованную голову:

— Было немножко. Но я же думал, что это обычная дрезина!

— А что там было?..

— Танки на платформах. Весь бронепоезд — от носа до хвоста!

— Да! — чесали затылок вначале Померанцев, а потом — Юпитин.

— Не верю! — снова выдавал Колюшка Рябцев.

— Успел установить, когда до состава осталось метров десять.

— Прошлый раз говорил, что пятьдесят, — лениво напоминал кто‑то.

— Ну, может, метров двадцать пять, — важно соглашался Форец, не уступая в своём подвиге ни капли правды.

— А потом?.. — спрашивали с придыханием.

— А потом — амба! Взорвался паровозик, и все танки полетели в кювет.

— Не верю… — снова хихикал Колюшка Рябцев.

— А если не веришь, то иди проверь, — говорил Юпитин. — И вообще, твоё место где?

— Где? — невинно удивлялся Колюшка Рябцев и приподнимал голову, чтобы лучше видеть командира второго отделения.

— Иди сменяй Гучу и следи за горизонтом!

И конечно, никуда он не ходил, а все начиналось заново: расспросы, лошадиное ржание и прибаутки по поводу: «Копчик цел?» В общем и целом, Иван Зуев по кличке Форец был на вершине славы. И все понимали, если бы не Форец, пришлось бы принять неравный бой с превосходящим противником, со всеми вытекающими из этого трагическими последствиями. Так что получалось, как ни крути, а Форец — герой!

Тут заверещала СУО и у Сундукова, и у Гучи по кличке Болгарин, и они начали наводить автоматические пушки на источник опасности. Берзалов с криком: «Вашу — у-у Машу — у-у!..» вскочил, съедаемый жуткой тревогой. Гаврилов, вторя ему: «Дурилка я картонная!», тоже вскочил. Капитан Русаков страшно удивился, но остался сидеть — потерял он былую сноровку вертолётчика. Прошла секунда — вторая: на противоположной косе бухты раздался выстрел из подствольника. Над серединой бухты граната с щелчком взвелась в боевое положение. Затем, двигаясь по параболе, упала как раз за спиной у Колюшки Рябцева, который возлежал перед костром, подпрыгнула на высоту метра, по инерции пролетела ещё немного, и рядовой Иван Зуев по кличке Форец сделал то, что должен был сделать в этой ситуации — то единственное, что никто за него сделать не мог — он ловко поймал её с тем, чтобы бросить в котёл с кашей, но ему не хватило мгновения, и она взорвалась у него в руках.

Чванов уже несся, как полоумный с сумкой медикаментов. Пожалуй, он никогда так в жизни не бегал, даже когда впервые сыграли тревогу «атомная атака».

Берзалов подскочил, глянул и отвернулся, заскрипев зубами. Чванов делал противошоковый укол, а Архипов накладывал на культи жгуты. Колюшка Рябцев тоже был никакой, но ему всего лишь ему сняло лоскут кожи с черепа. Померанцев от боли кривил свою рыжую физиономию и сжимал левую руку, из которой толчками била кровь.

Пушки уже старались вовсю, срезая камыш и кусты на противоположном берегу бухты.

— Не стрелять! — заорал Берзалов, как сумасшедший. — Не стрелять! Вашу — у-у Машу — у-у!.. Не стрелять! Живого возьмём!

Он кинулся по косе под вероятный огонь противника. Гаврилов стал заходить слева, со стороны берега и поэтому немного опаздывал. Юпитин и Жуков нагоняли его.

Там, где песчаная коса стремительно ушла из‑под ног, Берзалов погрузился с головой и поплыл, преодолевая вялое течение. Но всё равно его вынесло на внешнюю сторону косы, обращенную к реке, и он в два прыжка, ревя, как раненый зверь, выскочил из воды и стреляя так, чтобы срезать только метёлки камыша и не задеть своих, рванул туда, где берёг был крут и где по всем расчётам прятался стрелок. Заметил что‑то светлое у самой воды — знакомую куртку, отороченную белым мехом, только мех тот был уже не былым, а грязно — зелёным. В следующее мгновение ему обожгло лицо справа, и он понял, как свистит пуля, пролетающая мимо виска. Следующего выстрела он произвести не дал, прыгнул, ломая тростник и, не обращая внимания на порезы, подмял под себя и стал бить, бить, бить то, что верещало и, как девчонка, царапалось и кусалось, с третьего удара нокаутировал, но ещё для пользы дела ударил левой и правой, ощущая каждый раз, как кулак погружается во что‑то мягкое, булькающее. Потом сел, покачиваясь, и посмотрел, тяжело дыша: это был сын вожака — оскаленный и желторотый, как птенец.

Через минуту он уже кричал, стоя перед Русаковым, и держа за шиворот безвольное тело пацана:

— Ты его знаешь?! Вашу — у-у Машу — у-у!.. — начал он цедить сквозь зубы. — Нет, ты же его знаешь! Я же вижу, ты его знаешь! Моду‑то не вороти, сука!

Русаков бледнел, краснел, сжимал кулаки и, казалось, не понимал, что ему делать. При любом раскладе против разъяренного Берзалова он не тянул, не выстоял и полминуты.

— Кто он?! Брат её?! Брат?!

— Я — я-я… — Русаков набирал в лёгкие воздух и никак не мог его выдохнуть.

— А ну не смей! — из дома со скалкой в руке выскочила Зинаида, напоминающая разъяренную тигрицу.

Она всего лишь один раз успела огреть Берзалова да и то всего лишь по спине, и в горячке он не почувствовал боли. Гаврилов и Юпитин оттащили её, но и им досталось по полной, пока её визжащую, царапающуюся и плюющуюся не скрутили.

— Что ты понимаешь?! — кричала она так, словно её резали. — Может, я его сама выходила, пока он загибался после контузии.

— Правда, что ли?! — спросил Гаврилов, ощупывая лицо, под глазом у него наливался синяк.

И только тогда Берзалов понял, что вся нарочито — показная весёлость Русакова носит болезненный характер, и странная худоба его тоже из‑за всё той же болячки, которая отныне крылась у него в голове, потому что от каждой контузии человек, попросту говоря, старел внутри себя лет на десять. Снаружи молодой, а клетки головного мозга, как у старика, а потому, по сути, и немощный, и болезненный. И всё равно Берзалов уже спокойнее, однако всё ещё с ненавистью глядя в бегающие глаза бывшего вертолётчика, потребовал ответа:

— Так всё‑таки, знал или не знал?!

— Знал… — мотнул головой вертолётчик, кусая губы, — вернее, знаю… — поправился он. — Брат он её, — и кивнул в сторону красавицы, которая, всхлипывая, качалась в сильных руках Юпитина.

— А отец?! Вашу — у-у Машу — у-у!..

— Отца уже месяца два нет, а Касьян иногда приходил.

— А сегодня? Сегодня ты его видел? — Берзалов захотелось встряхнуть вялого Русакова, чтобы он соображал быстрее.

— Сегодня не видел…

— А ты знаешь, что её отец захватывал наших и превращал в рабов? — продолжал цедить слова Берзалов. — Знал? Знал, что он на наших охотился, как на зверей? В плен брал, кандалы надевал, а потом продавал Грибакину? А одному лейтенанту, чтобы не убежал, вообще сухожилия подрезал.