Наталья Дмитриева - Колос времени [СИ]

– Сегодня вы прекраснее, чем когда-либо, фрейлейн, – произнося эти слова, Хорф склонил голову так, что их лица оказались почти рядом, и улыбнулся.

– Благодарю, – еле слышно отозвалась она, не оставляя попыток вырваться. Но он едва ли придал этому значение.

– Мне редко представляется случай выразить вам свое восхищение. Если бы я не боялся показаться дерзким, то непременно бы заметил, что этот траурный наряд красит вас более чем всякий другой, а ваши глаза никогда не блестели ярче, чем теперь, когда в них стоят непролитые слезы.

– Боялись показаться дерзким? – запинаясь, повторила Мартина. – О, вам и в самом деле нечего бояться…

– Ваша наблюдательность, фрейлейн, должна подсказать вам, что страшней всего для меня ваша немилость.

– Вот как? – Девушка, наконец, сумела высвободить руку из его жесткой ладони и сделала попытку удалиться. Продолжая улыбаться, Альберт загородил ей дорогу.

– Не скрою, что ваш недавний отказ нанес мне глубокую душевную рану. Но я не в обиде. Женщинам нравится быт жестокими к тем, кто их любит, так они проявляют свою власть. Я должен был также подумать о том, что вы еще не оправились от горя, и мое нетерпение может только усугубить его… Что ж, как сказал бы наш ученый доктор Гиммель: amare et sapere vix Deo conceditur*.

Мартина дернулась как от удара. Как смеет он говорить о любви!

– Мое горе, как и прочие чувства, не должны вас волновать! К вам они не имеют отношения. Вашей женой я не стану ни сейчас, ни позже, так что приберегите свои любезности для других дам, которые их оценят. Мне противно вас слушать!

Глядя на нее, Альберт по-прежнему улыбался. Но уголки его губ слегка дернулись, а в потемневших глазах зажглись недобрые огоньки. Но он еще сдерживался.

– Будьте милосердны, Мартина. Вспомните, ingenuitas non recipit contumeliam**.

– Я знаю другое – cui dolet, meminit!***

– Cui dolet… Даже так? У вас безжалостная память, фрейлейн, – Хорф насмешливо ощерился, снова став похожим на волка. – Но я тоже могу быть безжалостным…

Он по-прежнему стоял рядом, не делая ни одного движения ей навстречу, даже не поднимая рук, но Мартине почудилось, что он надвигается на нее точно огромная серая туча, точно каменный истукан из старых сказок, и ему достаточно лишь стиснуть кулак покрепче, чтобы раздавить ее как спелое яблоко. И вновь – как тогда в лесу – девушка почувствовала себя скованной по рукам и ногам чужой волей, слабой, беспомощной и униженной. В этот момент ей представилось, что она уже не раз принадлежала Хорфу, и он вправе смотреть на нее с презрением и обращаться с ней не как с благородной дамой, а как с последней служанкой.

Мужчина не дотронулся до нее и пальцем, но Мартине стало трудно дышать, и она въяве ощутила на себе его тяжесть. Казалось, он заполнил собой все пространство, и девушка испугалась, что сейчас он раздавит ее. Она хотела отступить, но уперлась спиной в холодную стену и замерла. Губы ее дрожали, но, несмотря на страх, Мартина выпрямилась и вскинула подбородок: пусть видит, что она не собирается падать замертво от одного лишь взгляда. Голыми руками ее не возьмешь, не даром она дочь немецкого рыцаря. Просто так она никому не уступит!

Девушка с вызовом посмотрела Хорфу прямо в глаза, и ее сердце, дрогнув, пропустило удар.

По губам Альберта скользнула еле заметная торжествующая улыбка.

– Иди сюда.

Словно во сне Мартина сделала шаг, потом другой. Внезапно все вокруг поплыло, будто она вот-вот должна была потерять сознание, и девушка вытянула руки в поисках опоры. Ее пальцы схватили пустоту, и почти сразу головокружение прекратилось. Она все еще находилась в галерее, только теперь Хорф стоял за ее спиной.

Девушка оглянулась. Он глядел на нее с явным недоумением, лицо его было хмуро.

– Фрейлейн фон Зегельс, как вы?…

Она не стала его слушать: пользуясь тем, что теперь их разделяло некоторое расстояние, девушка подхватила юбки и бросилась бежать. За ее спиной раздались торопливые шаги.

– Фрейлейн Мартина!

Она сделала вид, что оглохла.

У выхода с галереи девушка столкнулась с Жульеном де Мерикуром, и тот, отступив на полшага, любезно придержал ее за локоть.

– Сестрица Мартина, куда вы так спешите? – язык у француза слегка заплетался, а когда он попытался отвесить ей изысканный поклон, его повело в сторону, и Мартина с тягостным чувством заметила, что ее зять пьян. – Вы неуловимы, как ветер… Я ищу вас с самого утра. Нам ведь есть, о чем побеседовать…

– Я и правда спешу, мессир де Мерикур.

– А я спросил, куда… Неужели где-то кошка окотилась? – Жульен подмигнул ей, вероятно, посчитав это удачной шуткой. Но тут его взгляд упал на Хорфа, невозмутимо стоящего в стороне, и молодой человек выпрямился, подозрительно щуря налитые кровью глаза. – Что здесь происходит?

– Господин Хорф всего лишь преподал мне урок латыни, – с вызовом ответила девушка.

– В галерее?

– Да, я тоже сказала, что место выбрано неудачно.

– И учитель тоже, – буркнул Жульен.

Мартина сделала ему легкий реверанс.

– Ваша правда, братец. Но урок уже закончен и, с вашего позволения, я хотела бы уйти.

– А я хотел бы, чтобы вы запомнили мои слова, фрейлейн, – произнес ей в спину молчавший до сих пор рыцарь. – Aut viam inveniam, aut faciam****.

Мартина вспыхнула и, опустив голову, бросилась во двор.

– Что это значит, шевалье? – неприятным голосом осведомился Жульен.

Не удостаивая его ответом, Хорф прошел мимо.

– Я задал вопрос! – разъяренный француз попытался поймать край его плаща, но промахнулся и едва не упал. – Как ты смеешь поворачиваться спиной к дворянину, когда он с тобой говорит… ливонский медведь. Стоять… я приказываю! Я – хозяин этого замка…

Альберт остановился.

– Ты приказываешь?

Он без гнева, а даже с каким-то презрительным любопытством вгляделся в молодого француза. Мысль о том, что этот слизняк, этот субтильный хлыщик, взявшийся неведомо откуда и теперь с упоением разыгрывающий из себя владетеля Зегельса, осмеливается ему приказывать, показалась Хорфу донельзя нелепой. Да что он о себе возомнил, этот французишка? Кто он такой? Муж баронской дочки? Это еще не делает его бароном. Но он словно этого не понимает, глупая кукла, картонный дворянчик, он напускает на себя важность, пытается командовать, кричит, сквернословит – и за несколько недель, прошедших со смерти барона Клауса, успел опротиветь всем в замке, даже собственной жене.

Под тяжелым взглядом немецкого рыцаря Жульен попытался собрать остатки достоинства, но, внезапно ослабев, поспешно прислонился к перилам галереи. Его лицо, до той минуты пылавшее нездоровым румянцем, побледнело, над верхней губой выступили капли пота. Он провел ладонью по лбу и обнаружил, что рука дрожит. Сейчас мало кто признал бы в нем того утонченного и гордого героя, потомка крестоносцев, что хмурым осенним вечером впервые оказался под сенью замковых стен. Жульен носил яркую одежду, сшитую по последней моде: колет из плотного шелка, негнущийся от вышивки и украшенный многочисленными ассиметричными разрезами, узкие штаны до колен, обшитые серебряной тесьмой, шелковые чулки, остроносые башмаки с драгоценными пряжками. Все это было подарено ему Элизой вместе с золотыми кольцами, цепочками, заколками и маленьким кинжалом в инкрустированных янтарем ножнах – трогательные знаки внимания от женщины, стремящейся любым способом выразить свои нежные чувства. Но нарядный костюм уже выглядел потрепанным – на колете вместе с разрезами зияли также и прорехи, его покрывали пятна от вина и жира, а нижняя рубашка не отличалась свежестью. Лицо молодого француза утратило прежнюю гладкость, опухло и расплылось, на щеках появились красные прожилки, глаза слезились. Но самым худшим было то, что прежняя уверенность в своих силах покинула Жульена – он еще пытался хорохориться, обманывая себя, но окружающие неосознанно (а кто-то вполне отдавая себе в этом отчет) стремились обходить его стороной. Его никто не признавал хозяином. Слуги втихомолку посмеивались, когда он чего-либо просил или требовал. И никто уже не помнил, как низко кланялись ему, когда господин де Мерикур вместе с супругой был призван в замок во время болезни барона.