Наоми Вуд - Миссис Хемингуэй

Она поспешно захлопывает ставни, чтобы в спальню не натянуло вони.

Гардероб Файф забит роскошными мехами. Как бы ей хотелось вернуть к жизни эти шубы и манто, закутаться в них, спрятаться от столичного холода. Вот бы снова оказаться в своей стихии, танцевать, болтать и смеяться; чтобы ее попрекали за такой образ жизни. На верхней полке лежит тот самый шиншилловый палантин. О! Она прекрасно помнит ту ночь, когда впервые надела его: тогда она познакомилась с Хемингуэями. Еще она помнит, с каким благоговением миссис Хемингуэй смотрела на своего мужа: для нее он всегда оставался звездой.

Но Файф влюбилась в Эрнеста вовсе не тогда. О нет! Это происходило медленно, шаг за шагом, и заняло целый год их парижской жизни, покуда его жена постепенно уступала, проигрывая, как в бридже.

В глубине гардероба под рукой что-то чуть слышно шуршит, и Файф охватывает радостное возбуждение – словно она опять оказалась на вилле «Америка». Пусть это не самый роскошный из ее туалетов, есть куда более дорогие, в том числе позаимствованные из запасов «Вог», – зато самый любимый.

Недолго думая, она натянула платье. Больше десяти лет жизни и двое детей отделяют ее от той, антибской Файф, но оно по-прежнему сидит идеально – ее маленькая победа. Перья шелестят под легким ветерком: крылатый наряд!

Будь у нее щипцы, она непременно завила бы волосы, как в ту ночь в Антибе; а теперь только подкрашивает губы. Отражение неумолимо – кожа на веках потеряла упругость, и стрелки туши на них уже не безупречны. Файф вспоминает, как прихорашивалась в тот вечер, пока Хэдли в спальне умоляла Эрнеста принять решение.

Первая миссис Хемингуэй так толком и не вписалась в их компанию – неостроумная и не умеющая радоваться жизни. Вот и Сара говорила: «Хэдли – прекрасная мать и великолепная жена. Но не создана для сумасшедших вечеринок, а может, и для сумасшедшего писателя». Файф нравится думать, что Эрнест нашел все это в ней. Способность разделить веселье. Готовность отправиться на любую вечеринку. Правда, привлекало его и состояние ее семьи. Но Файф не слишком задумывалась, в какой степени именно оно повлияло на ее судьбу. Или на его. Сара говорила, в тот теплый майский день двадцать восьмого года в Париже, когда они наконец поженились, их компания наконец-то стала такой, как нужно.

Файф медленно и со вкусом вспоминает свою сокрушительную победу: как прошла в этом наряде сквозь застекленные двери на террасу, где сидела Хэдли в целомудренном саржевом платье. Миссис Пфайфер его непременно одобрила бы: самое подходящее для крестин. Файф шла, не отрывая взгляда от Хэдли, а Хэдли смотрела, как ее муж любуется Файф.

А с какой силой Скотт метал инжирины – словно мяч в теннисе подавал! И как смешно заголилась попа Зельды, когда Эрнест перекинул ее через плечо, как свернутый ковер!

Потом они приводили себя в порядок на кухне, и Эрнест наклонился, чтобы стереть расквашенный инжир с ботинок. Файф быстро оглянулась, чтобы убедиться, что их никто не видит, и сунула пальцы ему в рот – фруктовая мякоть таяла у него на языке. Она чувствовала его возбуждение, хотя он даже не смотрел на нее. Две недели – и ни разу. Даже утром, когда они остались на понтоне совсем одни. А теперь Эрнест обхватил ее за талию, он облизывал ее пальцы и стискивал запястье – как в тот вечер в Париже, когда он впервые дотронулся до нее. Однако теперь он сдерживался.

В саду Сара разносила Скотта, Хэдли вежливо выслушивала вкрадчивые речи Куццемано, а здесь, в прохладе кухни, Файф ласкала пальцами язык Эрнеста Хемингуэя.

Он отпустил ее талию и коснулся рукой лодыжки. Его рука начала свое роковое путешествие вверх к ее колену, она слышала, как он сдерживает дыхание. Файф поймала лучезарную улыбку Сары, которая смотрела на нее из сада.

– Тут нельзя, – прошептала Файф.

Но Эрнеста было уже не остановить. Она прислонилась к раковине, глядя на его жену.

– Несто. Наверх. Сейчас же.

Они чувствовали себя вправе нарушить введенный Сарой и Джеральдом режим карантина.

Вилла «Америка» развращала любого, кто переступал ее порог.

Надо было поблагодарить Скотта за его атаку инжиром, Зельду за театральное поведение, автора вальса, вдохновившего Эрнеста на танец с не самой приятной ему партнершей, потому что тот вечер все переменил. Безвозвратно. Для всех.

Файф жалко своих перьев: какими прекрасными они были когда-то! А теперь она чувствует себя в них потрепанной вороной. Рожденная в 1895-м, она ощущает себя старой рядом с Эрнестом, которого годы словно только молодят. Как влечет к нему женщин! Они слетаются на него стаями, сами, как мотыльки на свет.

На плитках у ног Файф валяется несколько перьев – она их сама выдернула, задумавшись. Платье теперь больше похоже на останки птицы, которой поужинала кошка. Ветер подхватил перья, они понеслись по плиткам. Внизу зазвонил телефон.

Телефоны Файф никогда не любила. Дитя ревущих двадцатых, она легко жонглировала письмами и телеграммами с их бесконечными отговорками, а эта орущая, требующая немедленного ответа штуковина ее раздражала. Времени переодеться нет, Файф мчится вниз по лестнице в своих перьях, стараясь не пролить ни капли из бокала.

– Алло, – запыхавшись, кричит она в трубку.

– Файф, это я – Хэш.

Париж остался в прошлом, как и Антиб, и вот они снова подруги – исключительно благодаря великодушию Хэдли. Несколько минут они просто сплетничают. Сначала о Саре и Джеральде, которые должны приехать на следующей неделе, потом о Гарри Куццемано, он уже надоел Хэдли своими звонками и расспросами о потерянном романе Эрнеста.

– Я уже устала объяснять ему, что это было сто лет назад. Тот саквояж либо давно сожгли, либо он валяется у кого-нибудь на чердаке. Это глупо, – вздыхает Хэдли. – Но я до сих пор переживаю.

– Брось, ты же не нарочно.

– Ты знаешь, я иногда думаю: вот если бы Эрнест дал тогда объявление, что разыскивается саквояж с бумагами за вознаграждение в 150 франков? Денег у нас было немного, но мы ведь наскребли эту сумму на горнолыжный абонемент. Кто-нибудь мог и откликнуться. И тогда наша жизнь пошла бы совсем по-другому.

Файф иронически улыбается в ответ, поглаживая платье, в котором победила соперницу. Еще большой вопрос, кто бы в таком случае носил сейчас гордое звание миссис Хемингуэй.

– Знаешь, а ведь я пустила его по ложному следу, – отвечает Файф. – Я как-то подкинула ему идею, что Ева Вильямс может что-то знать о саквояже.

– Но ведь Ева умерла еще до того, как мы уехали из Парижа.

– Да знаю, – хихикает Файф. – Пусть отвлечется на некоторое время.

Они вкратце обсуждают ситуацию в Чехословакии и Испании, потом – «безумие Европы», как выражается Хэдли. Беседуют о детях – каким красавцем стал Бамби, о школьных успехах девятилетнего Патрика и семилетнего Грегори. Перемывают косточки Скотту и Зельде, потому что это самая легкая мишень. О чете Мерфи говорить нельзя. И уж точно стоит промолчать о Хемингуэях.