Кирилл Еськов - Rossija (reload game)

— Ничего особенного, — хрипло выговорил он, не сводя глаз с извлеченной из рогожи сабли-красавицы в драгоценных ножнах; погубившей и его, и Шибанова, и Курбского. — Послушайте, пан Григорий: а можно ее здесь продать? Как можно быстрее?

— Тут небогатые места, — покачал головою тот. — А если надо еще и «быстрее», вы вряд ли выручите за нее больше половины ее настоящей цены.

— Я согласен и на половину… Дорогая, — неспешно обернулся он, — как ты посмотришь на такую внезапную брешь в нашем семейном бюджете?

— Мне очень трудно понять, дорогой, — пожала плечами Ирина, — как можно счесть «брешью» нежданный-негаданный подарок, оказавшийся чуть дешевле, чем могло бы быть. Тем более по очевидному форс-мажору.

— Молодец! — одобрительно кивнул он. — Вот теперь я вижу, что ты — Настоящая Разбойница . Ведь простая вроде бы логика — но скольких фраеров сгубила жадность на этом самом месте!.. Пан Григорий — может, вы возьмете на себя эту торговую операцию? Чисто по-родственному.

— Вам так срочно понадобились деньги?

— Нет. Мне так срочно понадобилось избавится от этой сабли. Лучше бы вообще не притрагиваясь к ней руками.

— Гм… Сделаем !

— …И всё-таки: зачем ОНИ его отпустили?

— По нашим сведениям, Государь, семья Шестопалова просто-напросто занесла , и очень хорошо занесла: руководству Особой контрразведки, а, может, даже и совсем наверх — самомУ Годунову. А те, надо думать, просто-напросто написали в отчете, что Серебряный успешно ими перевербован и отправлен обратно на ту сторону в качестве двойного агента; в застенке-де был чистый спектакль, для нас — для чего и понабился 12-й параграф; двойной, даже тройной прибыток!

— Ты отвечаешь не на тот вопрос, Федор Алексеевич. Я спрашиваю — не «почему они его отпустили», а — «зачем». Нюанс понятен?

— Ну, например, проверить: казним ли мы его по итогам операции? А если тот, от греха, укроется в Нейтралке — станем ли подсылать к нему убийц?

— Ладно, принимается… И каковы те «итоги операции» — если уж ДАЖЕ ОН сообразил, что Курбский ни при чем? Те-то, понятно, рады были сожрать Андрюшу по-любому. Но теперь Триумвиры вычислят, что крот уцелел, и что он в лучшем случае кто-то из самых доверенных их людей, а то и вовсе — один из них.

— В том-то и смысл, Государь!

— Ну-ка, объяснитесь.

— Слушаюсь…

Одно из самых замечательных открытий в русской медиевистике было недавно сделано именно так, как всегда и мечтается публике — не на стезе кропотливых академических исследований, а благодаря цепочке счастливых случайностей, попавших в поле зрения троих «неленивых и любопытных» приятелей, лишь один из которых имел профильное гуманитарное образование. При этом речь идет не о каких-то мелочах, интересных лишь специалистам, а о серьезной корректировке взглядов на ключевые фигуры важнейшего, переломного этапа отечественной истории — «Великого Противостояния» Москвы и Новгорода в 50–60-х годах XVI века.

Трудно спорить с тем, что историческая наука — вечная заложница политической конъюнктуры. История Новгородской Руси всегда использовалась как аргумент в текущих политических спорах, причем оценки менялись от восторженных до крайне отрицательных. Вольтер отчеканил: «Из Новгорода пролился свет надежды для народов, измученных тиранией. Всякий честный человек — духовный гражданин царства Иоаннова»; строки эти, напомним, он писал в те самые годы, когда на Руси правил Павел Темнейший, и даже упоминать имя Грозного было небезопасно.

Понятно, на чьей стороне в той полемике всегда были симпатии интеллектуалов; не зря на обложках учебников истории (ну, кроме, может быть, индийских и китайских — где вся история как бы своя, суверенная ) красуются, как правило — порознь или вместе — Цезарь Август, Карл Великий и Иоанн Грозный. Естественно, идеализация Новгорода приводила и к столь же неумеренной демонизации Москвы. Так что неудивительно то внимание, которое привлекает к себе загадочная фигура князя Курбского.

Итак, князь Андрей Курбский (информация к размышлению). Личный друг молодого Великого князя Московского Ивана (тогда еще не Грозного), один из его ближайших сподвижников в Избранной Раде и соратник по победоносному Ливонскому походу 1552 года. После раскола единого Русского государства на Новгородскую Русь и Московию с войной между ними (1553) — один из ведущих полководцев Грозного. В 1557-м по не вполне выясненным причинам бежал из Ливонии в Москву и обратил оружие против своих былых соратников и государя; при этом постоянно вел с Иоанном «уязвительную переписку», оставшуюся в истории как выдающийся памятник светской литературы. В 1559-м князь-перебежчик был внезапно арестован в Москве как «новгородский шпион» и казнен. Обвинение утверждало, будто его пресловутая «переписка» — ведшаяся совершенно открыто и у всех на глазах — представляла собой идеальный канал шпионской связи. Князь якобы записывал разведывательные донесения «невидимыми чернилами» между строчек своих «уязвительных эпистол», а царь тем же способом отправлял ему в виде своих «ответов» новые инструкции. Собственно, исторические факты этим и исчерпывались; дальше начиналась их интерпретация (попросту говоря — домыслы).

Увы нам! — как справедливо замечено еще древними: «Никакой истории, помимо описанной в художественной литературе, для нас не существует вовсе». Над созданием образа Курбского как трагического героя трудилась, не покладая рук, вся европейская романтическая литература XIX века. Chevalier sans peur et sans reproche, тайно посылаемый своим Государем и другом — во имя исповедуемых ими обоими идеалов Свободы — в ледяное инферно Московии, дабы в одиночку сломать Иглу смерти властвующего там Кощея, а в финале гибнущий в результате собственной роковой оплошности (как в Лермонтовской «Жизни за царя») или предательства (как в Байроновском «Ренегате») — ясно, что такой Курбский был просто находкой для романтической традиции.

Довершил дело Дюма со своим «Шпионом Его Величества», где Курбскому довесили еще и любовь Рыцаря к Прекрасной Даме — заточенной в Московскую Bastille царице Анастасии (та была уже четыре года как мертва, с самого переворота Старицких — «но таки кто вам будет считать?»). Ну, а потом за дело взялось кино — «важнейшее из искусств», как известно… Полагаем, что у большинства наших соотечественников при слове «Курбский» перед мысленным взором немедля возникает Борис Хмельницкий, бросающий с эшафота в лицо толпящейся вокруг московитской нежити: «Горе тебе, Вавилон, город крепкий!»