Нил Стивенсон - Падение, или Додж в Аду. Книга первая [litres]

Так бы он объяснил это себе, будь у него по-прежнему думающий, понимающий, интерпретирующий мозг и помни он такое, как пылесосы, ионосфера, мигрень. Однако на самом деле все эти системы отрубились. В таком состоянии он сейчас пребывал: минимум ментальных функций, позволяющий испытывать ужасные низкокачественные квалиа, но не позволяющий их осмыслить.

Это продолжалось нисколько или бесконечно долго. В его состоянии одно не отличалось от другого. Десять минут, десять лет, десять веков – все было бы одинаково неверно, ибо предполагает способность определять время. Мы воспринимаем время как изменения, а тут ничто не менялось. Квалиа были исключительно внутренними; не было ничего вовне, ничего, в чем можно отмечать перемены. Только зрительные и слуховые помехи, шипение и рябь, которые возникали и пропадали без всякой закономерности.

Он научился бояться их прихода и чувствовал облегчение, когда это заканчивалось.

В третий, или в семьдесят пятый, или в миллионный раз, когда они накатили и схлынули, он смутно ощутил, что это происходило и раньше. Не то чтобы он помнил – памяти не за что было зацепиться в шуме. Просто он узнал в себе последовательность отклика: страх, когда оно поступало, потом ужас, что это навсегда, хотя какая-то его часть силилась прогнать ужас обещанием, что все кончится, растущая уверенность, что оно идет на спад, облегчение, когда оно слабело, вкупе со страхом перед следующим приступом. Чувства сменялись в определенной последовательности.

Он научился узнавать последовательность.

Узнавание вроде бы означало, что это происходило раньше, хотя он не мог вспомнить конкретные моменты. Знал только, что это одно и то же, снова и снова. Что он попал в бесконечный цикл, замкнутый круг.

Шли эоны.

Цикл. Замкнутый круг. То были идеи, не квалиа и не чувства. Откуда они взялись и как он вообще мог думать?

Мысли пришли не в какой-то определенный миг, который можно было определить или запомнить. Скорее они выстраивались по мере того, как мыслетоки находили бороздки, ложбинки, рытвины. Углубляли их, так что в следующий раз устремлялись в прежнее русло.

Не то чтобы у него было какое-то представление о бороздках и рытвинах. Он не помнил их – как и ничего другого. Он не мог увидеть их мысленным оком, потому что у него не было ни мысленного ока, ни воспоминаний о том, что оно должно видеть. Помимо сиюминутных квалиа была лишь растущая уверенность, что его сознание двигалось тем же путем, возможно, тысячи или миллионы раз. Он научился угадывать, куда ведут мыслетоки. Он знал, что существует время, что он был раньше и будет потом, что в его сознании есть некое постоянство, делающее его чем-то. Чем-то последовательным и предсказуемым.

Он очнулся.

В волнах того, что он назвал бы помехами, сохранись у него слова либо воспоминания, проявлялись кусочки, отличные от других. По сравнению с прежним это был захватывающий поворот. Раздумья о новом феномене ни к чему не вели; то была реальность, навязанная ему извне. Он не мог податься вперед и разглядеть ее поближе, не мог обойти и осмотреть с разных сторон. Он мог только ждать, словно в сонном параличе, когда это нахлынет вновь и подтвердит растущую уверенность, что не все кусочки одинаковы, что есть закономерности или по крайней мере отличия, на которых можно сосредоточиться.

Чувства менялись. Долгое время (по крайней мере, так казалось теперь, когда он ощущал некое подобие времени) он боялся приступа помех и желал им скорейшего конца. Растущая способность видеть в них отличия все изменила. Когда шипящая, мельтешащая волна откатывала, он с нетерпением ждал новой и боялся, что ее не будет.

Затем нечто произошло с удивительной на фоне всего прежнего быстротой, а именно: мысли о бороздках, рытвинах и колеях его сознания сошлись с пятнышком не-совсем-такого-как-остальное. То, что из этого получилось, он мог созерцать, ощущать и исследовать довольно долго, прежде чем оно рассыпалось на мельтешение точек, из которых возникло. Однако накатила следующая волна, и он вновь различил то же самое или по крайней мере отблеск того же самого. А может, он каждый раз воссоздавал это заново. Если так, он вызывал это к бытию с бесконечным терпением, накопленным за прошедшие эоны.

Не важно. Он видел это несколько, потом много раз. У того, что он видел, были свойства. За отсутствием слов и понятия о словах он мог наблюдать эти свойства, но не мог удержать в памяти до нового появления. Как будто бороздки и рытвины его мыслетоков за минуты, века или эоны обрели зримую форму. Только это одно и обладало формой, все остальное составляла рябь. Созерцая различные части или переводя взор с одной части на соседнюю, он различал проявления ложбинок и рытвин, проложенных его сознанием в самом себе; иногда они ветвились в одну сторону, иногда – в другую. Понимание, что части распределены так-то и так-то – стержень здесь, зубчатые края там, жилки ветвятся в разные стороны, – ошеломило его разом как величайшее открытие и как нечто настолько старое и очевидное, что это было второй натурой.

Оно не было всегда одинаковым: жилки при каждом воссоздании ветвились иначе, но это всегда было нечто того же рода. В один день (или год, или век) он созерцал предмет в сотый (или тысячный, или миллионный) раз и вдруг понял, что это такое. А через некоторое время шипение и рев как-то странно к нему воззвали. Так же как он научился видеть форму в волнах мерцающей ряби, он начал вычленять моменты шума и собирать их в узнаваемую последовательность. Они выстраивались один за другим не так, как точки сгущались в зримый предмет, однако, освоив трюк, он научился нанизывать их вместе. Нанизанные звуки обладали не меньшим смыслом, чем предмет, на который он взирал.

То был лист.

Способность собирать пятнышки в то, что можно удержать взором, и соединять фрагменты шума в узнаваемые последовательности нарастала сперва медленно, потом с непомерной быстротой. Будь у него доступ к более обширному банку воспоминаний, он мог бы сравнить это с пламенем, бегущим по разлитому бензину, или с трещиной, расходящейся по камню.

То, что все листья немного разные, уже не изумляло его; он научился распределять предметы вокруг, вызывать столько листьев, сколько пожелает, и компоновать их между собой. Пространство, в котором они пребывали, расширились. Внимательно глядя на тот или иной лист, можно было поместить его в центр. Он организовал листья в более крупные структуры, тоже листоподобные. То были ветки. Ветки можно было составить в деревья, и сделать столько деревьев, сколько он пожелает, и расположить их, как пожелает: произвольно, что составляло нечто под названием лес, редко (это был парк) либо ровными рядами (улица). Он создал по одному каждого вида: улица, обсаженная деревьями с листьями, вела в парк и лес за парком.