Дмитрий Орёл - Мю Цефея. Игры и Имена

Ее имя прочитал он на металлической табличке, закрепленной на двери нужной ему квартиры. Tanya. Так писали его американцы. Коротко. Каждый раз произносить Татьяна Щербинская для них было слишком сложно. Присмотревшись, Белов, конечно, увидел, что на самом деле на табличке выбиты полустертые вензеля — профессор такой-то, но это далось ему с большим трудом. Буквы, составляющие ее имя, не желали сходить с вытертой желтой латуни. Совладав с собой, Белов решительно нажал на черную пуговицу дверного звонка.

Позвонить пришлось еще раз, только после этого дверь с шумом открылась. На пороге Белова встретил невысокий пожилой человек, согнутый вперед так, словно плечами он опирался на невидимую трость. Густая шевелюра, усы, просторные брюки и рубашка навыпуск — Белову он показался похожим на какого-то древнего писателя или ученого. Но, даже покопавшись в закоулках памяти, Белов не смог вспомнить, на кого именно. И это тоже было весьма странно: обычно память его не подводила.

Ведь Таню он помнил до самых ничтожных и больных мелочей.

— Белов, — коротко представился Белов. — Вы ученый Кондратьев, мы с вами договаривались…

— Обычно принято говорить «профессор Кондратьев», — надтреснутым голосом поправил его старик, — но я извиняю вашу неловкость, сейчас эти тонкости никто не принимает всерьез. — Профессор улыбнулся. — Я Кондратьев. Проходите, Белов. Я вас ждал сегодня. — И он отодвинулся в сторону.

Белов сделал шаг в прихожую… и как будто провалился на триста лет назад в середину… каких… да-да, наверное, 30-х годов ХХ века. Высокий потолок, обои пресного цвета с тонкими, часто повторяющимися полосками. Впрочем, по-другому и не могло быть здесь, в этом городе, где все было прошлым. Как и то стало прошлым, что было у них с Таней. Разумеется, он слышал, что Край, находящийся в двух тысячах километров от Мегаполиса, безнадежно далеко отстал от общего развития этноса, но никогда бы не подумал, что настолько. И никогда раньше он не поверил бы, что ему придется побывать на Краю. Но вот пришлось. И причина этому — Таня Щербинская, чье имя он только что читал на полоске желтого металла, пока не рассеялся мираж.

— Проходите, проходите, — продолжал скрипеть профессор, закрывая дверь. — Не стесняйтесь, здесь стариковский бардак и пыль. Туда, пожалуйста. — Он оттеснил Белова внутрь полутемной комнаты, более или менее жилой вид которой придавала старая мебель: большой мрачный шкаф, диван и пышная люстра под потолком, выполненная в форме шара из множества мелких стеклянных сосулек.

«Невеста», — вновь вытащил из памяти Белов.

— Я, конечно, не знаю, — продолжал говорить профессор. — Мое оборудование весьма старо, однако и вы, простите, не молоды. Поэтому, собственно, вас и не могут обследовать на современной технике. Однако мы попробуем провести все тесты, которые подойдут.

Профессор вздохнул.

— И судя по тому, что вы мне рассказали, проблема, которая вас беспокоит, не так проста. И можно ли помочь ей моими покрывшимися пылью лампочками? Вы были очень откровенны, знаете?

— Знаю, — кивнул Белов. — Давайте начнем. У меня нет других вариантов. Я просто не могу дальше быть с этим.

— Давайте начнем, — согласился Кондратьев и, пройдя к мрачному шкафу, стал доставать приборы.

2

Спустя час они сидели у Кондратьева на кухне. Белый стол, такой же когда-то белый, теперь уже посеревший холодильник и эти стулья… как они тогда назывались… табуреты, фотография молодой женщины с тонкими чертами лица на подоконнике. За окном свинцовое небо и вот-вот ливень. Профессор наливал чай из металлического чайника. Белов не притронулся к чашке даже из приличия. Все тесты были закончены, и Кондратьев выглядел еще более рассеянным и растерянным, чем показался Белову при встрече.

— Кто эта девушка? — спросил он, и Белову показалось, что профессор просто не знал, что сказать.

— Мы… — Белов на долю секунды задумался, подбирая более точные слова. — Когда-то мы были вместе.

— А потом?

— А потом произошло недоразумение. Ее больше нет.

— Что за недоразумение?

— Я не хочу говорить, — покачал головой Белов. — Послушайте, профессор, проводя тесты, вы сами могли все взять из моего банка памяти. Зачем вы спрашиваете?

— Во-первых, из приличия я туда не лез, — Кондратьев как будто бы обиделся, — не было необходимости. Ваша память не влияет на ваше текущее состояние. Ностальгия — только людям свойственно это подлое чувство. Но, честно говоря, я впервые встречаюсь с такой ситуацией. Давно ее образ в вашем оперативном сознании?

— С тех пор как она ушла.

Профессор некоторое время молчал. Затем встал, подошел к окну, за которым набирал силу ливень.

— Ушла? Она жива?

— Я полагаю, да, — ответил Белов, почувствовав резкую боль в голове. Наверное, системы самотестирования, все-таки определив подключения извне, проверяли, все ли в порядке. Как, вздрагивая при наступлении сна, проверяет себя организм людей — не смерть ли это?

— Я не нашел в вас никаких следов воздействия вредоносных программ или сбоев в вашем собственном алгоритме. Я даже не знаю, что сказать… — Торчащие в стороны волосы профессора зашевелились, и Белов был уверен, что если сейчас старик повернется, то непременно с улыбкой на лице. — Может быть, вы надышались женских духов возле какого-нибудь супермаркета?

— Нет. Такого не было, — ответил Белов. — Почему вы так говорите?

Кондратьев повернулся к нему. Нет, он не улыбался. Он пододвинул свой стул ближе к Белову и осторожно сел.

— Потому что, молодой человек, — тихо произнес он, — или немолодой андроид, человекоподобный робот, если разрешите вас так называть, хотя это давно считается неэтичным в нашей сверхправильной и сверхэтичной цивилизации. Потому что где-то в вашей физике, в вашем точно выверенном электронном интеллекте появилась химия. Понимаете? Вам покажется это невероятным, вы, как сверхрациональный механизм, скажете мне: сумасшедший старик, застрявший в двадцатом веке, не может быть. Но я скажу! Она где-то началась в вас, эта химия, где-то на окислившихся контактах микросхем, в подкорачивающих проводниках, в ваших тиристорах и триггерах, черт возьми, но она есть! Как человечество выросло из пылинки в космосе, из одноклеточного, так и ваша… болезнь, дефект… благодать… наказание, возможно, вышло из элементарной электрохимии, развившись в реакцию, обнаружить и прекратить которую можно, только вскрыв и разобрав вас, да и то не факт. Да-да, я свихнулся…

— Я верю вам, — сказал Белов.

— Что? — переспросил профессор.

— Я верю вам. Верю. Скажите, что мне делать. Я не могу с этим быть. Не могу видеть ее каждый день. Это мешает мне. Это вредит мне. Я не могу быть, не могу работать. Мною недовольны. Это закончится тем, что меня отключат и разберут. Я не хочу…