Дмитрий Орёл - Мю Цефея. Игры и Имена

Конечно, Есения сама виновата. Зачем селиться в доме, в котором раньше жила ведающая? Но время поджимало. Нужно было выбрать место, других вариантов на примете не оказалось. К тому же Есения сама себе в этом не признавалась, но странным образом — неразборчивым шепотком — ее тянуло в бывший дом ведающей.

Но когда Есения подпрыгивала, переезжая на велосипеде через могучие корни, змеями выползшие на тропу, когда ветер подхватывал и бросал в стороны волосы, когда со смехом жужжал шмель, когда в воздухе летали белые пушинки, тогда неожиданно и невообразимо Есения была спокойна. Но не был ли этот покой паучьей паутиной, а Есения — зазевавшимся мотыльком?

Младшая сестра сидела на берегу, пальчиками ног прикасаясь к воде и разводя круги. Ева казалась счастливой. Хотя Есения никогда не понимала, настоящее это счастье или нет. Ева всегда отличалась от других. У нее будто не было детства: она никогда не играла. Ни разу. Сколько бы игрушек ей ни покупали, Ева не играла. Только река вызывала на ее лице улыбку, пусть загадочную, с потусторонним оттенком, но все же улыбку. Есения думала, что в каком-то смысле воды реки текут по телу Евы.

«Но это, конечно, абсурдно», — тотчас же добавляла Есения.

Прошлым летом Ева утонула. Сестры купались. Есения очень долго не хотела ехать на озеро, но Ева так уговаривала! И вот, когда сестра отвлеклась, Ева зашла на глубину и скрылась под водой. Именно зашла, не утонула, заплыв на глубину, а просто шагом зашла вглубь, как если бы гуляла по саду. «Ева! Где ты? Где моя сестра?» — истошно кричала Есения. У нее тогда чуть сердце не остановилось. Она кричала и не слышала крика. Может, ей только казалось, что она кричала, а на самом деле лишь безмолвно открывала рот, подобно выброшенной на сушу рыбе. И все-таки кто-то услышал, кто-то сквозь воду увидел девочку, сидевшую на дне. Еву тогда вытащили. Откачивать ее не пришлось, она была в сознании и даже не наглоталась воды. Кто-то засуетился, хотел вызвать скорую, чтобы девочку осмотрели, но каким-то чудом Есении удалось подхватить сестру, вывести из толпы, запихнуть в машину и уехать. Нельзя чтобы ее осматривали врачи. Они сразу поймут, что что-то не так, и тогда отберут Еву, разлучат, и разлука будет подобна смерти, подобна беспокойному сну, в который проваливаешься при тяжкой болезни и из которого не можешь выкарабкаться.

Тем вечером Ева забралась к Есении в постель и тихо прошептала: «А я умею в рыбу превращаться». От этих слов Есения вздрогнула, ее прошиб холодный пот. Она долго и безмолвно смотрела на сестру, сжимая ее ледяную руку. Она все хотела обнять сестру, прижать к себе, но боялась, что не услышит привычного биения сердца в ее груди.

Сейчас Ева сидела на берегу и с какой-то рыбьей любовью смотрела на воду, а у Есении все внутри обрывалось.

«Неужели это конец?» — вдруг подумала Есения и тотчас же прикусила губы. Хотелось дать самой себе пощечину. Нельзя о таком думать! Но странный взгляд сестры. Что такое рыбья любовь к воде? Необходимость и осознание того, что там твое место. Невозможность разорвать эти оковы и выйти на берег. Невозможность прожить какую-то другую судьбу, кроме той, которая тебе дана.

— Ева, пойдем ужин готовить! — крикнула Есения.

Готовили ужин. Ева медленно нарезала картошку соломкой, стараясь, чтобы все соломинки получались одинаковой толщины. Есения ни разу не видела, чтобы кто-то так старательно резал картошку.

«Меня, что ли, хочет утешить?»

— Так, это, может, дров наколоть? — В избу зашел тот магазинный мужик. — Дров-то у вас нет. Я посмотрел.

Есения поджала губы. В самом деле: оставалось всего штук пять поленьев, маленьких, узеньких, с бело-черным березовым узором, похожим на кружево. Ненадолго хватит.

— Ну, наколите.

От мужика так просто не избавиться. Но, чего бы он ни хотел, Есения этого исполнить не сможет. Не захочет. Надоело! А ведь этому не будет конца, нигде, никогда. Сколько ни беги от треклятого рока, все равно он будет идти за тобой по пятам, то нагоняя, то отпуская.

И все же против воли Есения ощущала любопытство. Ей казалось, что с ней играют. И ей хотелось поиграть. Бесовский задор, глупое, суетливое желание потягаться с судьбой, вдруг получится обмануть?

Мужик улыбнулся. Достал из рюкзака новенький топор и отправился в березовую рощицу выбирать сухое деревце.

Вскоре ужин был готов. Вспотевший мужик наколол столько дров, что они не помещались в поленницу.

— Идите с нами ужинать, — крикнула Есения. — Как вас звать-то?

— Герман.

— Ну, садитесь, Герман.

— О, картошечка! Это хорошо. А водочки нет?

Есения покачала головой.

— Ну ладно. А чего чай с таким привкусом странным?

— Это травы.

— А вкус-то как у мухоморной настойки?

— Сами такой пьем, — нахмурилась Есения. Она сидела напротив Германа и смотрела немного исподлобья. Надо было не соглашаться на колку дров, а сразу его прогнать, чтобы потом благодарить не пришлось. Но тогда пришлось бы где-то искать топор, брать у кого-то в долг, самой колоть, а тело уже ныло от усталости.

— Ну ладно, не обижайся-то, я же не со зла. Я противу таких, как ты, ничего не имею. Я Аграфене Борисовне всегда помогал, а она мне водочки ставила. Но можно и без водочки.

Дальше ели молча. Порой Герман поглядывал на девочку, но та отвернулась и ни на кого не смотрела.

Есения иногда оборачивалась туда, где за занавешенным окном мирно стелилась черная река. С воды доносится шепоток. Река как будто расползалась вокруг черным туманом мошкары. Но не злым, а непроницаемым. Есения вспомнила, как держала окровавленное тело сестры, как они всю ночь провели в стоячем прудике, в киселе из роголистника, и как вода шептала: «Останься, останься со мной». Кому именно шептала вода. Ей? Сестре? Обеим? От шепота сердце будто переставало биться, скрадывалось дыхание, кружилась голова. Ведь можно остаться, просто шепнуть воде тайное, истинное со-бытийное имя, дать водному хтону власть над собой, и услышать от него свое рыбье имя, и остаться — навсегда.

После ужина вышли на улицу.

Вечер тек необычно, медленно, будто иногда время поворачивалось вспять, возвращалось назад и, подождав, неторопливо продолжало бег. Уже давно должно было бы стемнеть. Но небо цвета золы никак не переходило в темно-фиолетовую, с болезненно-желтой луной ночь. Мягкий серый свет скользил по воде, пытаясь догнать прытких водомерок, щекотал шишки рогоза, клубился вокруг елей и поднимался до самых макушек, а оттуда вновь спрыгивал в воду.

Герман тоже смотрел на реку.

— А вы все-таки не такие, как Аграфена Борисовна.

— Мы не ведуньи и не ведающие, если вы об этом.

— А кто вы тогда?

— Просто сестры.

— Да уж, — и чуть помедлив: — Приходите ко мне. Одна без сестры. Дело есть.