Дмитрий Орёл - Мю Цефея. Игры и Имена

Есения вздрогнула. На первый взгляд, было что-то неуместное и неприличное в этом предложении. Но, посмотрев на Германа, она поняла: он о другом. Хотела отказаться, но шепоток от реки ответил за нее:

— Хорошо.

Ночью Есения не спала, беспокойно дремала и слышала, как Ева вышла из избы, как босыми ногами ступала по холодной земле, как на берегу скинула белую ночную сорочку, как вздрогнула, покрывшись мурашками, как по мокрой глине соскользнула в воду. Густая, вязкая вода поглотила ее хрупкое, лилейное, болезненное тело. Безымянная река, смурная, беспокойная, не помнившая своего имени и сути, шептала. Ева шептала ей в ответ. Они стремились друг к другу, две неприкаянные души, но слиться не могли, струились бок о бок, касаясь, но не чувствуя прикосновений. Река могла бы дать Еве рыбье имя, и Ева навсегда бы исчезла. Но река не знала собственного, со-бытийного имени. Имени, зная которое ты обретаешь целостность. Имя — дарующее тебе себя. Река не знала имени и потому могла только страстно желать его узнать, но не могла ничего предложить взамен. И Ева будто чувствовала чужую боль и, чтобы утешить, обнимала реку, как самое дорогое и хрупкое, что только может быть.

Есения резко села в постели. Пойти и вытащить ее? С силой выдернуть? Отобрать у реки? Побороться? Нет. Нельзя. Река ее избрала. Река ее поглотит. Река не отпустит. Можно сколько угодно нырять, плавать, переплывать туда и обратно, но Еву она этой ночью не найдет. Этой ночью Ева — с рекой. Они будут вместе в потоках времени искать имена. И ничего не найдут. Не сегодня.

Оставалось только слушать неразборчивый шепот. Шепот убаюкивал. Но убаюкивал холодом. Есения чувствовала смутную вину. За что? За кого? Как будто мучной осадок никак не может осесть и все кружится и кружится в воде.

Ева вернулась под утро, когда Есения уже задремала беспокойным горячим сном. Ева незаметно прошла мимо сестры, оставляя на полу мокрые отпечатки ступней. Наскоро обтерлась полотенцем. На пол осыпалось немного темно-синей чешуи. И, забравшись на печь, девочка крепко заснула.

День шел тихо. Ничего не происходило. Только стоячая вода в заводи вдруг начала течь и обновляться, и ряску и тину уносило вновь по течению. Черная вода очищалась, светлела и становилась сине-изумрудной, как листья молодой крапивы.

— А тебе река что-то ночью шептала? — спросила Ева.

— Ничего мне река не шептала, — отмахнулась Есения. — Мы с рекой не разговариваем.

Теперь нахмурилась Ева. Она не стала допивать чай и вышла из-за стола. Ей было неприятно, что старшая сестра постоянно врет. Ладно — другим, но она врет самой себе. Ева села на берегу реки. Она никогда не помнила, что происходило ночью между ней и рекой. По взглядам сестры она догадывалась, что ночью она, Ева, совершала то, что сестру пугало. Но Еве никто ничего не объяснял, все замалчивалось, будто бы если все отрицать, ни о чем не говорить, то можно притвориться, что все в порядке. Еве казалось, что есть какая-то незримая, непостижимая, недосягаемая тайна, познав которую она обретет что-то: Ева и сама не понимала что, но знала: это что-то важное.

К берегу резким движением, точно конькобежец, подплыла водомерка, очень большая, и ее лапки чуть-чуть продавливали поверхность воды. Ева наклонилась к ней. Водомерка не убежала, а будто приподнялась на тонких ножках, как паучок, чтобы лучше видеть девочку. Тогда Ева начала прокручивать в голове воображаемый разговор с водомеркой.

«Ты почему не в воде?» — спросила водомерка.

«А должна? Мне сестра не разрешает».

«Там твое место, ты — рыба».

«Почему?»

«Сестра тебе не рассказала?»

«Чего не рассказала?»

«Ты — рыба. Перевертыш».

«Ничего такого она не говорила. И я такого за собой не замечала».

«Ты ничего не помнишь, потому что не знаешь своего рыбьего имени».

«А что такое рыбье имя?»

«У каждого человека есть обычное имя, известное всем, а есть со-бытийное имя, которое указывает на твою принадлежность к миру, к гармонии бытия. Твое настоящее имя. Его никому нельзя называть, иначе другие люди обретут над тобой власть. У перевертышей есть второе имя — рыбье имя. Имя твоей второй сущности. И чтобы обрести целостность и стать самим собой, нужно знать оба имени».

«А как узнать рыбье имя?»

«Его знает рыбий царь».

«И где он?»

«На той стороне реки».

«А почему тогда сестра не разрешает мне его узнать?»

«Потому что твоя сестра ничего не понимает. Рыбьего царя можно найти только ночью. Плыть нужно будет долго, пока не попадешь на ту сторону. Приходи вечером, я отведу тебя».

Водомерка резко оттолкнулась от воды, сделала несколько яростных пробегов и исчезла. Ева долго смотрела ей вслед, пока круги на воде не слились с тишиной. Ева хотела узнать рыбье имя. Сестра никогда не рассказывала ей, что так бывает. Ева знала свое со-бытийное имя, будто бы родилась с этим знанием, но, когда она спросила сестру, та испугалась и запретила когда-либо и с кем-либо об этом говорить. Но Еву поразил больше не запрет, а смертельно белое лицо сестры и дрожь в ее голосе. Ева до сих пор помнила, как сестра трясущимися руками обняла ее за плечи.

«А может, она зря мне все запрещает? Если она боится, то я сама узнаю!»

Непременно. Этой ночью.

Но Ева и не догадывалась: чтобы получить рыбье имя, нужно будет сказать рыбьему царю свое со-бытийное имя, и тогда он получит над тобой власть, и ты уже не сможешь вернуться на берег. Рыбий царь не отпустит.

Вечером Есения шла к Герману. Лес молча провожал ее. Белые головки пушицы, похожие на седовласых старцев, с укором смотрели вслед. Ветер нашептывал что-то неразборчивое, ветер, подобный мелодии, которую играли без старания и с запинками.

Идти к Герману не хотелось. Что-то тревожное прозвучало в его предложении. Стоило сразу собраться и уехать прочь! Стоило, но вновь срываться с места? Хотелось краткой передышки, замереть на мгновение, задержаться там, где есть воздух. Любопытство и усталость притупляли тревогу. Есения уже предчувствовала, что дороги назад не будет, но все-таки не могла заставить себя повернуть и убежать.

Как маленькие зонтики отцветшего одуванчика отрываются и улетают навсегда, как сохнет могучий борщевик и мертвым богатырем застывает на берегу реки, так и Есения шла к Герману.

Он и в самом деле разводил зверей на участке за невысоким штакетником. У калитки были привязаны две лоснящиеся черные собаки с крупными мордами. Они чуть оскалились, увидев гостью, прорычали сквозь зубы, но не встали. Дальше тянулись кроличьи клетки, одна на другой, в три яруса. Из загона сверкали глазищами две козы с длинной густой шерстью.

Герман сидел на открытой террасе. Ждал. Увидев Есению, вышел на улицу.

— Чаю вам предложить?