Дмитрий Орёл - Мю Цефея. Игры и Имена

— Нет. Что у вас за дело?

— Эх, какая вы. — Герман вздохнул и сел на ступени крыльца. Есения села на скамью. За ее спиной рос пышный, дурманный розовый куст. Его непослушные ветви тотчас же попробовали схватить гостью за волосы. — Вы интересовались, что случилось с Аграфеной Борисовной? — спросил Герман.

Конечно, интересовалась!

В самом начале их с Евой скитаний Есения обычно просто снимала домик. Многие сдают дачи на лето. Но жить в поселке у всех на виду было непросто. Очень скоро кто-то глазастый замечал, что по ночам Ева ходила к реке, погружалась в воду и не выныривала до утра. Зимой — еще ничего. С наступлением холодов на дачах мало кто жил. Да и холодная вода покрыта ледяным щитом. Зимой Ева сворачивалась калачиком под одеялом и вылезала только раз в сутки, когда сестра звала обедать, или и того реже, впадала в спячку, иногда Есения несколько дней не могла ее добудиться.

Зимой сестры возвращались в деревенский дом, который когда-то принадлежал их матери и в котором Есения провела все детство. Жить там летом невозможно — слишком много знакомых, соседей, которые знали о странностях сестер. Зимой соседи перебирались в город и сестер никто не тревожил. Но летом все крутились вокруг их участка, перешептывались, норовили из любопытства зайти в гости. А если вдруг случалось, что Ева ночью убегала! Словом, летом сестры уезжали туда, где их никто не знал, и так выигрывали несколько тихих дней. Иногда Есения задешево снимала какую-нибудь берлогу на отшибе, иногда они занимали пустующие дома, заброшенные, как вот эта изба в лесу. В надежде на то, что их примут за цыган и не станут приставать.

Есения заплатила бы за жилье, но сейчас было туго с деньгами. Поэтому теперь они летовали нелегально в избе ведуньи и отвечали на дурацкие вопросы. Вляпались именно в то, чего так старательно хотели избежать. Вернее, избежать-то хотела Есения, Еве — все равно.

— Аграфена Борисовна? Она утонула. И что?

— Ведьмы часто тонут, не находите?

— Не нахожу.

Есения вперила внимательный взгляд в Германа. Зачем эта таинственная встреча? Зачем эти традиционные ведьминские намеки? Нет, если бы он просто хотел передать послание умершему родственнику, то так бы сильно не заморачивался. Он что-то задумал, как голодный сом, притаившийся на дне.

— Вы сказали, что у вас какое-то дело. Так говорите какое.

— Ладно, ладно. А вы нетерпеливая. Не очень хорошее качество, суетное, а за суетой люди обычно не видят самого главного, — улыбнулся Герман. — Но я вам сначала про Аграфену Борисовну расскажу.

Герман вытащил из кармана маленький брелок на шнурке: вырезанную из дерева рыбку, уже потемневшую от времени.

У Есении точно сердце остановилась. На мгновение или несколько она потерялась, будто оказалась в другом месте, не здесь, а в темной душной комнате, где закончился воздух, и ты последние секунды, из последних сил колотишь в дверь, и дверь открывается, и через нее на тебя обрушивается поток грязной воды, вязкой, илистой, и ты погружаешься в нее, как заживо погребенная в болоте.

«Значит, Аграфена Борисовна знала, что мы приедем».

Когда Евы еще не было на свете, Есения познала тягу к воде. И испугалась: вода темная, зыбкая, захлебнешься, легкие наполнятся горечью. Каждую ночь ей снился один и тот же кошмар, где она падала с высокого берега в глубокую черно-угольную, как ночная пещера, воду, как водоросли мокрыми языками обвивали ее ноги. Есения пыталась всплыть, но ее крепко держали речные цепи, потом кружил водоворот, и уже было непонятно, в какую сторону плыть. По утрам Есения плакала и просила маму сделать так, чтобы вода не забирала ее, Есению. Вода все манила и манила, раскрывала перед ней, как могила, земляное нутро, сверкала вечным забвением, шептала. Шепот воды глубоко проникал в сознание, будто ты уже захлебнулась и лежишь на дне. Мама прижимала к себе и гладила по голове. Мама плакала. Ее слезы падали на дочь, и та даже в слезах видела отражение черной воды и оттого боялась и вырывалась из материнских объятий. Они ненадолго поехали в деревню — маленькая Есения не запомнила какую, — мама с кем-то говорила, с женщиной. Есения об этом и не вспомнила бы, если бы Герман не показал ей рыбку. Да, мама говорила с ведающей. Та ей что-то пообещала. Они ушли. Мама вернулась одна, обняла Есению так крепко, как никогда раньше не обнимала. По маминому лицу змеились дорожки высохших слез. Через девять месяцев мама родила Еву и умерла родами. Шепот и зов, которые слышала Есения, стали глуше, почти замолкли. Но когда Есения взглянула на Еву, то по ее глазам поняла, что Ева слышит реку.

Вместо нее.

Есения никогда не задумывалась, что именно сделала мама. Когда мама только вынашивала Еву, у нее появилась деревянная рыбка на шнурке, которую она носила на шее и часто подолгу держала в руке, прижимая кулак к груди и смотря куда-то вдаль.

Такую же рыбку показал Герман, Есения сняла с шею вторую.

Две совершенно одинаковые рыбки. Только рыбка Германа холодная, как лед, удивительно, разве дерево может быть таким холодным? Рыбка Есении — нагретая теплом человеческого тела.

Два маленьких почерневших сома с длинными усами.

«Господи, зачем я приехала в это проклятое место? Надо бежать». — Но Есения не двинулась с места. Как бы сильно ни огрызался страх перед неизвестностью, любопытство пересилило. Даже не любопытство. Подспудное желание остаться и — Есения не отдавала себе отчета — что-то внутри нее, что жаждало остаться, какой-то осколок, будто она когда-то напоролось на битое стекло и затем чужеродные осколки проникли в ее кровь. Нет, скрытое дождевой хмарью чувство, желание — желание обрести целостность? Но Есения страстно не хотела этого признавать.

— Говорите.

Герман не торопился. Стемнело. Обходя дом, Есения видела несколько уличных ламп, они висели по углам дома. Но Герман, кажется, не собирался их зажигать.

Доносилось журчание реки, хотя река — далеко. Из-под звериного запаха выбивался запах тины.

— Тут все просто, как видите, — медленно заговорил Герман. — Аграфена Борисовна зналась с духом реки, рыбьим царем. Вы были ему предназначены. Должны были уйти в реку. Почему именно вы? Весь окружающий нас мир пребывает в гармонии. Человек часто не понимает и не принимает гармонии. Но в природе все устроено по уму, все идет своим чередом, и весь секрет в том, чтобы научиться принимать жизнь такой, какая она есть, и себя тем, кто ты есть. Вам не нравится это слово — перевертыш. Мне тоже. В нем заключено что-то двуликое, двуличное — будто бы двойственное, как добро и зло. Как будто одна часть перевертыша, человеческая часть — это хорошо, а рыбья — нет.

Герман достал самокрутку, щелкнул зажигалкой. На секунду огонек озарил его лицо. Есении оно показалось одутловатым и восковым.