Чарльз Плэтт - Свалка (сборник)

Сдавленный крик…

Из окон, зияющих беспорядочно в темном монолите стены, выглядывают украдкой сквозь гнутые, ломаные жалюзи, обрамляющие ржавые «эр–кондишн», призрачные лица сограждан наших. Позади, в обшарпанных комнатушках, мерцают телеэкраны.

Машины всасывают истощенный воздух; пыль и гарь клубятся вокруг. Кислород иссяк. Движение замедляется, двигатели умирают. Машины дергаются судорожно, точно куча задыхающихся тараканов. Фары желтеют, затухая. Слабеют рессоры, спускают шины. Пронзительно скрежещет холодеющий металл.

Выхожу из метро, направляюсь домой, на Первую Авеню. Вокруг пусто — даже в круглосуточных магазинчиках никого. Ночь крепко, властно вступила в свои права.

Смутное предчувствие беды: тяжелые фигуры движутся сзади по тротуару. Двое, приблизившись, обходят меня с двух сторон:

— Как, Фрэнк, вломим этому?

Три шага — бесконечно длинных…

— Да ну его…

Удаляются в темноту.

Иду по сизоватому ущелью Десятой–стрит, обхожу груды мусора, засохшую блевотину, ржавые автомобильные крылья, бутылки из–под кока–колы, разные железяки, ссохшиеся кучки экскрементов, хрустких на мертвом бетоне…

Сзади раздаются шаги, и я бегу. Вбегаю на пожарную лестницу; ржавые стойки ее, будто костлявые руки, тянутся вверх, к светлому пятнышку луны… Голень моя напарывается на проволочный трос; проволока вонзается в ногу, сдирает кожу, будто розовую кожурку с яблока. Падаю, разбиваю лицо об изъеденную ржавчиной канистру. Башмаки, подбитые гвоздями, печатают брайлевы точки на моей спине.

Мимо сломаных почтовых ящиков вхожу в подъезд. Из–под лестницы ужом выскальзывает наркоша, обторчавшийся в хлам; нож в трясущейся руке целит мне в горло. Спотыкаясь, бегу по загаженным ступеням вверх; воздух, пропитанный запахом мочи, рвет легкие, лампочки пляшут перед глазами, грудь болит нестерпимо. С громким лязгом захлопываю за собой обитую железом дверь; бешено бьющееся сердце мало–помалу успокаивается.

Лежу на пыльном полу пустой моей квартирки. Мебели уже нет. Полусонные видения… И вдруг вскакиваю, напряженный, встревоженный: в оконную задвижку вгрызается пилка вора. Вот задвижка перепилена — и я достаю его глотку концом дубинки, сделанной из спиленного бильярдного кия. Он медленно падает, кувыркаясь на лету, точно спортсмен–ныряльщик, и расплескивается на твердом, черном асфальте.

Свет уличных фонарей отражается в поднятых вверх глазах десятитысячного скопища громил–уголовников, толпящихся внизу в алчном ожидании. И, едва я берусь за дверной засов, чтобы вдвинуть его в скобы, дверь вздрагивает под рукой, засов выскальзывает из неловких пальцев. Шарик дверной ручки бьет меня в пах, отбрасывает назад. В грудь мою врубается «розочка», кровь хлещет фонтаном…

Меня разбирали, как разбирают автомобиль: одежда, часы, ботинки, зубы, глаза, уши, скальп, пальцы, руки, ноги, печень, сердце…

Распотрошив, пропихнули в канализацию. Легко проскальзываю по трубам в грязную, маслянистую, вонючую воду — река. Скатываюсь в русло; мельчайшие порошинки ила и экскрементов взлетают со дна, клубятся в воде, оседают, окутывают меня — и снова все ровно да гладко. Исчезли все следы, лишь вода чуть мутнее, чем прежде.

Наутро я проснулся. Солнце ярко сияло в небе. Ее будить не стал — пошел и налил себе газированого, пастеризованого апельсинового сока; проглотил горсть витаминизированых рисовых палочек… Ну вот, вполне хватит, чтоб просуществовать еще сутки.

Самочувствие — просто прекрасно.

Выглянул наружу. Солнечный свет вновь сотворил чудо уничтожения тьмы. Черный океан ночи отступил, остался лишь «плавник» на берегу–тротуаре: окровавленный ботинок, кусок водопроводной трубы, разбитый шприц…

В радионовостях сказали, что Эмпайр–Стейт–Билдинг взрывали опять — черный асфальт на Седьмой Авеню превратился в желе и стек в тоннель метро, пролегающий внизу. А прогноз погоды поведал нам о «кратковременных кровяных ливнях», прошедших накануне вечером.