Алексей Поляринов - Центр тяжести

[2 февраля 20ХХ]

На неугодных журналистов все чаще нападают – их обливают зеленкой, йодом, фекалиями, бензином, бросались в них тортами, яйцами, оскорблениями.

Грек шутит, что в этом совпадении есть что-то странное – эскалация репрессий началась почти сразу после таинственной «оздоровительной» поездки Боткина в Китай.

Я не согласен с ним, по мне, так гайки стали завинчивать после выставки гиперреалистов.

– Расслабься, тебе нечего бояться, – говорит Грек. – У тебя иммунитет. Твой брат работает на них.

Это обидные слова, хотя в душе я понимаю – Грек прав: Егор действительно в некотором роде находится по ту сторону баррикад. И мне до сих пор стыдно перед ним. Ему не нравится моя работа, мне – его. На его позапрошлый день рождения я подарил ему «Обезьяну и сущность» Хаксли и на форзаце написал: «Моему брату – Эйнштейну». Оля сказала, что это худший подарок на свете, и делать такие намеки – подло, я сам вскоре пожалел о своем поступке, но переигрывать было поздно. Егор, впрочем, надо отдать ему должное, при всех наших разногласиях, остается настоящим джентльменом: тот первый раз, когда меня вызвали на допрос по «делу о светящихся сердцах», оказался еще и последним, – и позже я узнал, что все решил звонок сверху: полицаям приказали оставить мою семью в покое и убрать слежку. Насчет второго не уверен, но первый пункт они выполнили.

[3 марта 20ХХ]

У мамы день рождения через месяц. Юбилей, пятьдесят пять лет. Егор затеял целую вечеринку, снял банкетный зал где-то в центре. И пригласил всех ее друзей. Мне тоже прислал приглашение – по электронной почте, очень краткое, сухое. Все еще злится на меня. Поймал себя на мысли, что я попросту завидую ему – завидую своему брату: из нас двоих о маме заботится только он.

Пора бы уже помириться с ним, а то я, кажется, со всеми сейчас на ножах, нервный стал. Стресса все больше. Егор как-то рассказывал, что когда сомневается, в груди у него словно открывается воронка, в которую его затягивает. Воронка сомнений. Теперь я понимаю, о чем он. Чувствую то же самое.

Однажды вечером по пути на работу меня настиг дождь. Почти тропический ливень – он шел минут пять, не больше, но этого хватило, чтобы я вымок до нитки. Я вернулся домой, снял ботинок, из него полилась вода. Минуту я смотрел на лужу на полу, а потом вдруг, удивив самого себя, зарыдал.

Оля появилась из кухни, нежно вытерла мне лицо полотенцем, начала стягивать с меня мокрую одежду.

– Что случилось? – спросила она.

– Я не знаю, – бормотал я. – Я правда не знаю. Просто… просто устал очень.

К вечеру у меня поднялась температура – прекрасно! Я еще и заболел (как будто одной расшатанной психики мало). Озноб, ломота в теле, тяжесть в груди. Подозрение на воспаление легких не подтвердилось, но врач прописал постельный режим и антибиотики, и еще две недели я провалялся в постели в комнате с задернутыми шторами. Яркий свет резал глаза и усиливал мигрень.

Утром второго дня я открыл глаза, в кресле напротив кровати сидела мама, в руках – тетрадка, пишет, черкает что-то в ней карандашом.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я, с трудом разлепив губы.

– Сегодня я твоя сиделка.

– А где Оля?

– Повезла Леву в школу, потом на работу. Ты сам как?

Я прислушался к своему телу, к своим ощущениям.

– Мигрень прошла. А во рту как будто кошачий лоток, который не чистили месяц.

Она принесла мне стакан воды, зубную пасту и кастрюлю. Я прополоскал рот, стало полегче.

– Что пишешь? – спросил я.

– Книгу.

– Ту самую?

– Ага. О двух мальчиках, которые ищут пропавшее озеро.

– Отличный замысел, я считаю. И как идет?

– Плохо. У меня нет концовки.

Они втроем – Оля, мама и Грек – по очереди дежурили у моей постели до тех пор, пока я не начал «подавать признаки жизни».

Еще через неделю я уже мог вставать с постели, ходить, правда, было тяжело, и Грек привез мне трость.

Лева добавлял проблем: пока я был дома, больной, заставить его делать что-либо было невозможно, он хотел сидеть со мной и лечить меня своим присутствием, поэтому каждый вечер Грек приезжал, чтобы «выгулять» меня. Только выпроводив меня из дома, Оля могла заставить Леву сесть за стол и взяться за уроки.

Обычно мы гуляли в центре, но в тот день центр был полностью перекрыт – репетиция Парада Победы. Танки месили асфальт на Тверской, и Грек повез меня на Фрунзенскую набережную, и мы гуляли там, или, точнее, передвигались от одной лавочки к другой, в основном молча, лишь иногда, если у меня были силы или желание, общались. Над головами у нас то и дело пролетали истребители, и Грек матерился, провожая их взглядом.

– У меня от этого звука сердце лопается, – говорил он. – Плохие воспоминания. Самое страшное во всех этих «праздниках Победы» в том, что со временем из них выветривается содержание. Как Хэллоуин – сегодня уже толком никто не помнит, почему все наряжаются в костюмы чудовищ и обжираются сладким. У праздника больше нет содержания, только форма. И с Днем Победы, – хоть и больно это признавать, – будет так же: с каждым годом содержания будет все меньше, а формы все больше. Лет через десять-двадцать, а может, и раньше, когда умрет последний свидетель событий, по улицам в мае все еще будут ездить танки, а люди будут наряжаться в «солдат», покупать себе игрушечные автоматы и петь песни про Катюшу, но спроси у них, что такое «Курская дуга» – на тебя наорут и попросят не портить праздник. Что? Думаешь, нагнетаю? Что ж, тогда скажи мне, как елка и бородатый дед в красной рясе связаны с рождением Христа?

Мне нечего было ответить, и несколько минут мы шли в молчании. В последнее время Грек развлекался тем, что фотографировал граффити на улицах и каждый вечер показывал мне фото.

– Вот смотри, вчера заснял.

На фото – три трафаретные надписи на кирпичной стене.

ЭКОНОМИКА ДОЛЖНА БЫТЬ ЭКОНОМНОЙ

ОБЩЕСТВО ДОЛЖНО БЫТЬ ОБЩИМ

СТРАНА ДОЛЖНА БЫТЬ СТРАННОЙ

Или еще – вот:

ПЕЧЕНЬ – РУССКИЙ НАРОДНЫЙ ОРГАН

И ниже – приписка, вопрос, от руки, баллончиком:

ЗАКОНОДАТЕЛЬНЫЙ ИЛИ ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ?

И еще ниже – снова трафаретом – ответ:

ПРАВООХРАНИТЕЛЬНЫЙ [12] А вот тут, Петро, память тебя подвела: там было не «правоохранительный», а «детородный». – Примечание Грека .

– Я собираю их для истории, – говорил Грек. – Когда-нибудь все это закончится, и я напишу книгу.

Во время одной из таких прогулок я оступился и чуть не упал, Грек подхватил меня, я повис на нем, вцепившись в ворот его пальто, потом оперся на плечо и почувствовал – что это?

– Грек?

– Да?

– Что у тебя под пальто?

– Ничего. В смысле одежда всякая. А что?

Я протянул руку, но он отступил, не дал мне коснуться себя. Минуту мы смотрели друг на друга.