Сергей Тимофеев - Из того ли то из города...

Ладно, сейчас к воде, напиться, самому поплавать и коня искупать. Последний раз в ручье полоскался; в нем самое глубокое место — в две ладони, а ширины — два локтя. Только выбор тут невелик: хочешь — полощешься, а не хочешь — дух от тебя вскорости такой пойдет, любого зверя без всякого оружия свалит, цветы-листья-травы пожухнут. Не к лицу это, чай, не степняк какой. Хотя и те, вроде бы, вопреки молве общепринятой, как реку завидят, тоже в воду влезть норовят…

Идет Илья, спускается. Птички поют, над травой что-то порхает, солнышко светит, облачка легкие. Вот сейчас скинет с себя доспех воинский, да коня расседлает, да через реку, туда-обратно, туда-обратно. Ладью посмотрит, ладна ли. Коли не сгнила, сюда перегонит. Несподручно как-то на коне через реку скакать.

Шаг все прибавляет и прибавляет, скоро уж и бегом побежит. А подошел к воде, глянул, и лезть расхотелось. Никогда прежде реки такой не видывал. Если и течет, так медленно-медленно, даже не видно, как. Вода прозрачная, каждый камешек, каждую травку на дне видно, но какая-то… слова-то нужного не подберешь… тяжелая, что ли? Наклонился, зачерпнул, подержал в ладони, выплеснул. Такую и пить не захочешь. Вверх, вниз, сколько видно, плавная да гладкая, ни тебе водоворота, ни тебе стрежени, ни кругов от рыбы, что возле поверхности обычно плавает, мошек ловит. И цвет воды — как будто в черноту переходит.

Хоть и не хочется, а придется, видно, на коне скакать. Глянул, а тот стоит, голову понурив. Слепому видно — не перескочит. Что ж за река такая особенная? Как на тот берег перебраться? Перебирались ведь, была когда-то переправа.

И тут возле ладьи, что в кустах притаилась, вроде как движение обозначилось. Будто кто ветками шевелит. Гаркнул Илья, во всю мочь, рукой махнул и ждет, что дальше будет. Видит, никак кто-то в ладью взбирается. Стронулась тихо с места, к нему направляется. Ни тебе паруса, ни весел по бокам. Ежели б не человек позади, возле руля, то и непонятно, кем движется. Хотя все равно непонятно. Редко у них мимо деревни ладьи плавали, однако ж случалось видеть. Так вот, на тех ладьях обязательно либо парус был, либо весла по бокам воду шлепали, потому как рулевой, он обеими руками за жердь держится, что из руля торчит, и грести никак не может. А этот — и рулит, и плывет. Должно быть, слово знает. И уж коли так, ухо востро держать надобно. Мало ли чего у него на уме? Обморочит, да и столкнет в воду посреди реки. Без доспеха воинского, еще можно выплыть, а в нем — и думать нечего. Как топор…

Все ближе ладья; вот уж и рулевой виден. Молод, весен семнадцать — двадцать. В рубахе светлой, по груди чем-то расшитой, а что снизу — бортом высоким закрыто. Теперь понятно стало, как он ладьей управляется: в руках весло длинное; он им и правит, и гребет. Ну, вроде как шестом работают, когда на дощанике по мелководью плывут. Только шестом обычно с обеих сторон, а тут — с одной. И дощаник, конечно, размером куда как меньше. К бревнам правит, что возле берега торчат. Там глубина, должно быть пристать позволяет. Молод, а ловок, не впервой ему, видать, с берега на берег ладью гнать. Залюбовался Илья невольно, как плавно движется, ровно утица. А как развернулась ладья бортом, так рот раскрыл. Коса толщиной в руку позади рулевого болтается. Девка!..

Еще сколько-то, застыла ладья возле бревен, словно привязанная. Оставила весло, — оно у здоровенное, не каждый муж справится, прошлась там, внутри. Отвалилась у лодки часть борта, наклонилась, доски волочет, да на берег скидывает, чтоб подняться удобнее было. Ну, как наклонялась, Илья, правду сказать, вовсе не на доски смотрел… А девка как почувствовала. Повела эдак плавно тем местом, на которое Илья пялился, да и говорит:

— Жарко что-то стало, должно быть, солнышко припекло…

Вот ведь, окаянная!.. Глаза у нее на затылке, что ли?

— А ты, молодец, долго там пнем торчать собираешься? Ехать звал, али еще зачем? Коли тебе с этого берега на другой надобно, так подымайся, а нет — так прощеньица просим, мне здесь делать нечего.

Можно подумать, дел у тебя полно, вон, гляди, вся переправа народом забита, погоняют… Поднялся Илья на ладью, хотел было помочь доски обратно втащить, — не дозволила, сама справилась.

— Присаживайся, — говорит, — в ногах правды нет.

И к веслу своему отошла.

Смешная, право. Чего ж тут присаживаться, коли до берега другого рукой, можно сказать, подать.

И не заметил, как ладья с места двинулась. Он все старается по сторонам смотреть, а девка — все больше на него. И веслом своим плавно так, спокойно поворачивает.

— Не тяжело тебе? — спросил Илья. — Чай, весу-то в нем прилично будет…

— Привычные мы.

— А я вот слышал, будто нет тут на переправе никого. И дорогу сюда — сам видел, заколодила-замуравила.

— Не для всех…

— Это как же тебя прикажешь понимать?

— Как хочешь, так и понимай. Присел бы, я дурного не посоветую.

— Чего там… Вон он, берег-то, сейчас уж и будем… Не боязно, одной-то?

— Боязно? — Девка как-то странно посмотрела на Илью.

— Ну да… Обидеть ведь могут…

— То говоришь — на переправе никого, а то вдруг — обидеть… Не обидчивая я. Ежели надо, смогу и постоять за себя.

Ну, сможешь — и сможешь. Твое дело.

— А ты вот о Соловье чего-нибудь слыхала? Говорят, поселился где-то здесь, неподалеку.

— Неужто нет? Их не токмо что неподалеку, везде полным-полно.

— Да я не про птиц, я про разбойника, что дорогу засел.

Снова странный взгляд.

— Разбойника , говоришь… Нет, про такого не слыхала…

— Ну, а про иное что? По дороге, должно быть, прежде чаще ходили-ездили, чем нынче?

— Мне считать некогда. Мое дело: посадил — перевез. Хоть вдоль, хоть поперек.

— Это что ж, бывает, — вдоль перевозишь?

— Чаще, чем поперек.

Не похоже, чтоб смеялась. Однако и толку в ее словах нету. Где ж это видано, чтоб вдоль реки кого c берега на берег перевозили? Чудная какая-то… Хотя, коли, скажем, из их деревеньки куда-нибудь за море плыть, оно и выйдет вроде как вдоль.

Скосил глаза через плечо, на коня глянуть, а потом уж и обернуться пришлось, и удивиться. Сам, своими глазами видел, сколько в реке простору от берега до берега. А тут: с которого отплыли, тот едва видать, а к которому плывут, вроде и не приблизился. Морок…

Чувствует Илья, тело будто не своим становится, будто каменеет. Ноги подгибаются, не держат. Всего один шаг до лавки, только и того никак не сделать. Собрал все силы, двинулся, да тут же и ослабел, плюхнулся на лавку всем собой, как только не сломал. Девке же ничто — все так же веслом своим поваживает из стороны в сторону, куда-то вдаль глядит. У него же и веки каменеют; нет никаких сил глаза открытыми удержать. Не успел закрыть, ровно провалился.

И замелькали, замельтешили годы прожитые, мгновение за мгновением, день за днем, год за годом. Словно и он это, а словно и со стороны смотрит, не поймешь. Всю жизнь свою ровно заново прожил, все вспомнил, все прочувствовал. От самого первого воспоминания — ласковой улыбки на материнском лице, до последнего — как шаг к лавке сделал. Как глаза закрыл. Но на этот раз не провалился, а взмыл куда-то ввысь. И раскинулась под ним земля, без конца, без края, где зеленая, где в желтизну, вся синими извилинами изрезанная. И видит он на этих извилинах, будто муравьи малые в разных местах суетятся. Темнеют на синем, в одну сторону устремляясь, к разливу огромному, без конца, без края, к которому все извилины сходятся, вот как ветви у дерева к стволу. И где-то там в разливе видно пятно зеленое с белым, и муравьи все к этому муравейнику спешат. Сила же снизу, от земли, исходит, не сила — силища. Такая, что дух захватывает, что руки в стороны, что криком великим воскликнуть хочется… Только было раскинул, только было крикнуть собрался, — ровно дымкой туманной земля подернулась. Мгновение, и нет дымки, и снова зеленое и синим, но уже не такое, как прежде. Вроде, все как было, но зелень как-то притускнела, и синь поблекла, и нет на ней ни муравьев, ни пятна зеленого с белым, и силища… Нет ее, прежней. Другое что-то исходит, а что — не понять.