Сергей Тимофеев - Из того ли то из города...

Разойдутся-разлетятся вскоре по всей земле великой, от края до края, песни народные про победу великую, смешаются в них правда и вымысел, но разве в этом главное? Главное — оно ведь в том, что сдюжили, что одолели ворога, пример подали внукам-правнукам, а остальное — так себе, случаем приплелось.

И такая радость в городе, через стены выплескивается. Зовут Илью к себе старшим над дружиною. Кому ж, как не ему, во главе ратников стоять, которые хоть завтра походом, — гнать степняков за горы высокие, моря глубокие…

— Ай же ты, удалый, добрый молодец! Ты бери-ка у нас злато-серебро, и бери-ка у нас скатный жемчуг, и живи у нас, во городе Чернигове, и слыви у нас воеводою. Будем мы тебя поить-кормить: вином-то поить тебя допьяна, хлебом-солью кормить тебя досыта, а денег давать тебе до-люби…

В общем, душа нараспашку. Коли любовь — так до исподнего. Как ни отнекивался, не слушают. С таким-то богатырем, да с таким-то народом, мы не токмо что степь погоним, мы самым главным городом станем, куда там Киеву!.. Не знал, как и выкрутиться, пока случаем на корку черствую не наткнулся, погорельцем данную. Он ее из сумы достал, тряпицей обернул и поближе к сердцу пристроил. И как-то она все знать о себе не давала, а тут рукой повел, мешает что-то.

Улучил минуту, отвел в сторонку Сороку, — так горожанина звали, что его под стенами допрашивал; он с той поры чуть не первым лицом в городе стал, — да и рассказал ему о встрече той.

— Понимаешь теперь, почему не надо мне ни злата-серебра, ни скатного жемчуга, почему не жить во городе Чернигове, и не слыть у вас воеводою? Не просто так в Киев спешу. Задумка у меня есть, чтоб собрались в дружине киевской все богатыри со всех концов земли нашей, чтоб встали они заедино не только за Киев с Черниговом. И то пойми, негоже нам промеж себя собачиться, который город набольший. Коль не станем в ладу жить, погибель нам всем скорая. Не от одного ворога, так от другого, — была бы шея, а хомут найдется. Держи вот, — Илья разломил корку надвое, одну половину протянул Сороке, вторую сунул в рот. — Врать не буду, не знаю, как меня в Киеве примут, а только как вспомню, сколькими пожарищами степняки путь свой до Чернигова отметили, все внутри переворачивается. Не усидеть мне у вас… — Вздохнул. Потом спросил: — Дорогу покажешь?

Сорока медленно жевал корку. Мотнул головой, словно отгоняя что-то, кивнул.

— Ты, Илья, не серчай, но коли народ тебя просит, так и быть бы по сему, такова моя думка. Но тебя, видно, и на цепях не удержать. И на том спасибо, что выручил. Коли сбудется твоя задумка, исполать тебе, а коли нет… Обидишь ты народ отказом своим, сильно обидишь, в другой раз не позовут… А дорога… Не одна тут дорога, целых две. Одна — прямоезжая, верст двести, говорят; другая, окольная, и не сосчитать, сколько. Тебе какую?

— Которую покороче. Чтоб скорее.

— Ну, насчет покороче и поскорее, про то бабка надвое сказала. Прямоезжая дорожка заколодила, заколодила дорожка, замуравила. Серый зверь тут не прорыскивает, черный ворон не пролетывает, так-то вот.

— С чего это?

— А с того, что есть там по пути речка Смородина. Да что там речка, — речища, поболее версты. Была там когда-то переправа обустроена, была, да сплыла.

— Так чего ж сызнова не обустроили?

— К чему? Все равно дорогой этой давно уже никто не пользуется.

— Ты прямо говори, не крути. Чего там такое невиданное.

— Виданное — невиданное… Вроде как поселилось там чудо чудное, диво дивное. Обличьем, кто говорит — человек, кто — иное, на птицу похожее. По прозванию — Соловей. И такой это он огромадный, что устроил себе гнездо аж на семи дубах…

— Это ж какое гузно отъесть надобно, — хохотнул Илья.

Сорока осекся; было видно, что ему это никогда и в голову не приходило. Захихикал мелко, хлопнул себя ладонями по коленям, погрозил почему-то Илье задранным вверх перстом, и продолжал.

— Так вот, Соловей этот самый, собака, он и свищет-то по-соловьему, и шипит-то по-змеиному, а как воскричит-то он, злодей, по-звериному, так желты пески со кряжиков посыпаются, темны леса к сырой земле клонятся, а что есть людей, все мертвы лежат! Во как!

— С чего ж это он то самое наел, что иначе как на семи дубах не помещается? — снова хохотнул Илья. — Коли по дороге той никто не ездит, не хаживает? Брешут люди, а ты веришь. Сказал бы просто — поселились там в чаще лесной люди лихие, и никто с ними справиться не может. Другое дело.

— А я что слышал, то и поведал, — обиделся вдруг Сорока. — Сказывали б про лихих людей, и я б сказал. Ты коли такой умный, сам разбирайся, что да как. Силушки, вон, не занимать стать. Показать дорогу — покажу, а смеяться вздумал — сам ищи.

— Ну, ну, — примирительно сказал Илья. — Не петушись. Говори, что еще про дорогу ведомо…

— То брешешь, то расскажи, — досадливо буркнул Сорока. — Чего рассказывать-то? Сам увидишь, коли на свою голову выбрал. Когда отбыть собираешься?

— Пособлю немного город в порядок привесть, где силушка надобна, да и в путь…

Думалось, несколько дней и прогостит-то всего, а дел оказалось, дён на десять. И на большее б задержался, да надобно поторапливаться. Обо всем и не скажешь, что переделано, а только по первости с теми простились, кому щедрые стрелы да железо степное достались…

…Вышли до света, только-только развиднелось. С кем мог, Илья попрощался накануне. Как за ворота вышел, поклонился спящему городу, и побрел за Сорокой, вполне оправдывавшем данное ему имя, потому как стрекотал без перерыву. Идти было недалеко, не более версты, а у Ильи, к тому времени как добрались, такой звон в ушах стоял, ровно кто колотушкой по голове настучал. Пока шли, Илья сто раз выговорил себе, что идти надо было одному, тем паче что приметы такие — не заплутаешь. На деле же все обернулось иначе.

По рассказу Сороки выходило, что прямоезжая дорога начинается сразу промеж двух дубов великих, что переплелись ветвями и образовали будто ворота. Под ними в незапамятные времена разбойник, со странным прозвищем Баклуша, устроил погреба медные, в которых прятал награбленные сокровища. Он же и пометы на дубах оставил, кто и как те клады заговоренные добыть способен. Только никому пока что их не токмо что добыть, но даже и найти не удалось. Не смущаясь этим, Сорока, должно быть, с треть версты вещал, что именно и где расставлено по погребам, в каких сундуках и сколько хранится злата-серебра, да камений драгоценных, да оружия, да расписного шелкового платья… Без папоротника, без разрыв травы нечего и думать взять. Там, на дубах на этих самых, поначалу птицы хищные гнезда обустраивали, ястребы. Должно быть, за поклажей присматривали. Орали, налетали, как кто возле с лопатой и киркой появлялся. А потом делись куда-то, а дубы облюбовали вороны, птицы, как известно, совершенно без понятия. Эти не токмо орут, но еще всей стаей непотребство совершают. Тут уж не отговоришься, что, мол, ходил пни корчевать; за версту видно — куда и за чем ходил…