Сергей Тимофеев - Из того ли то из города...

А что к князю наведаться, в том сомнения нету. Уговорил Дюк мать благословить его в дорогу дальнюю. Слово дал, что как подъедет к заставе, попотчует коня своего плетью о девяти шелках, тот его мигом перемахнет через препону злую. И по-твоему, Дюк сказал, и по-моему будет. И прямой дорогой, и без опасности. Только, когда словом твердым обещался, вроде как закашлялся немного, поперхнулся ненароком. А потому и слово вроде не очень твердым получилось.

В общем, правдами-неправдами, а добрался Дюк Степановича до Киева. Почти до Киева. Вон они, стены городские, рукой подать, а тут, возле самого леса, на взгорочке, шатер стоит. Впрочем, шатер — это громко сказано. Тут втроем — вчетвером еле уместишься. Из холстины сделан, не из шелков каких расписных. Конь рядом пасется. А из шатра такой храп доносится, — хоть и не время еще спать, время только к вечеру, — полы будто ветром в сторны развеивает.

Дивится Дюк — кому бы это быть? Просто так заглянуть — зазорно, ждать — тоже вроде как не к чести. Кто бы там ни был, а проснется, выйдет, спросит — за какой надобностью поджидаешь? — что и ответить-то? Надо бы в город подаваться, ан любопытство одолевает. Может, встреча эта к добру? Как же мимо добра проехать-то?

И решил Дюк испытание устроить. Спешился, коня своего легонько этак к тому, что пасся, подтолкнул. Так решил, что ежели они промеж себя поладят, вместе ходить станут, то встреча эта — к добру. А коли нет, — под уздцы, и в город.

Поладили кони. Бродят себе рядышком, выискивают, где травка посвежее. Ну, знать так тому и быть. Присел Дюк на кочку — вот ведь напасть, на муравейник угодил, — спохватился, сел на другую. Опустил голову на ладони, вдаль посматривает, да и сам невзначай прикорнул.

От того проснулся, что кто-то его очень невежливо за плечо потряс. Открыл глаза, голову поднял — стоит перед ним молодец дюжий, руки в боки, сам нахмурившись и неприветливый.

— Кто таков будешь? Чегой-то при оружии поджидаешь? Никак, силушкой помериться вздумал? Аль от князя посланный?

Дюк его почему-то таким и видел.

— Гой еси, Илья свет Иванович! Одно солнышко красное на небе, один месяц ясный, один богатырь в Киеве! Не мне с тобой силушкой меряться, потому как признаю за тобою первенство. Зовут же меня Дюком Степановичем, из далеких краев я, с Волыни. И не от князя посланный, — к князю едущий.

В одну сторону Илья голову склонил, в другую, потом спрашивает.

— Коли ты из краев далеких, откуда ж меня знаешь? Сказал кто?

— Песни в народе сложены, оттого и знаю.

— Песни сложены… Один месяц, один богатырь… Твое счастье, что Добрыни с Алешкой поблизости нету, не то накостыляли б… И другие, коли б слышали… — беззлобно буркнул Илья.

— Накостыляли ли б, нет ли, это бабка надвое сказала. С ними б и разговор другой был.

— В Киев-то зачем пожаловал? Аль не в Киев путь держишь, а сюда стороной завернул?

— В Киев, в Киев… Наслышал я о дружине княжеской, вот, решил сам разузнать, что да как, а то и проситься. Шатер же случаем увидал, не знал, кто в нем. Но уж коли узнал, так помощи твоей прошу, Илья Иванович, советом выручи. Ты ж, поди, у князя самый главный в дружине богатырской? У тебя проситься по первости надобно?

— Был главный, да весь вышел, — посуровел Илья. — Нешто, думаешь, за здорово живешь я тут в шатре бока грею? Князюшка-то наш, вишь, жизнь новую затевает. Хочет, что все у нас было по-гречески. А кому не угодно, тот… В общем, — он махнул рукой и неожиданно спросил: — Ты, случаем, не голоден? У меня тут не княжеский стол, ан кое-что имеется.

— Отчего ж? Не откажусь, — просто отвечал Дюк.

— А скажи мне, Дюк Степанович, где это такое твоя земля? Долго ли добирался, не видел ли в дороге чего интересного?

Пока насыщались, Илья исподтишка на гостя поглядывал. Молод, хорошего обхождения, не беден, говорит прямо, без утайки. Невольно подумалось: таких бы молодцев поболее в дружину… И тут же осекся, где она, дружина та?

— Далеко… Сколько дней пути, и не считал. А интересного… Вот в песне одной пелось, что выбрал ты как-то дороженьку прямоезжую, супротив окольной. И на той дороженьке одолел силу злую — Соловья разбойника. Так ли было, Илья Иванович?

Принахмурился Илья, вспомнив, как дело было.

— Так, да не так, — сказал, взор в сторону отведя.

— Вот и у меня тоже. Сказывали мне, что на дороженьке прямоезжей три заставы неминучие поджидают. Одну не миновать, чего уж про три речь вести. Только я не послушался. Окольной я б еще и вполовину не добрался. Подъезжаю это я к первой — горам толкучиим; иыи ж как горы врозь ростолнутся, а потом вместе столнутся — только мокрое место и останется…

— Ишь ты, — покачал головой Илья. — Ну, и как же ты?..

— А так, — хитро улыбнулся Дюк. — Взял плеточку о семи шелках, огрел коня поперек хвоста, он меня разом через заставу ту и перемахнул.

— Обманул, значит, судьбу, — хохотнул Илья.

— Не без того…

…Хорошо, старик один помог. Без его слова выбрался бы, нет ли — кто знает… Он про то ущелье много чего слышал, сам как-то наведывался, издали посмотреть. Сплела молва людская воедино правду с лжой, красивая скатерка получилась, ан с дырою. Чтоб горы двигались, этого на земле сроду не было, а вот камни… Камни — иное дело. Какие сами валятся, ну, не то, чтоб сами, а ветер толкнет, вода подмоет, земля сотрясется — всяко бывает. Какие же — умыслом злым. Оно, конечно, коли рать вражью в ущелье зажать — это благо, хитрость военная, но коли гостей, что с товаром богатым идут, тут иная хитрость, недобрая. Облюбовали ущелье то три брата-разбойничка, люди лихие, день и ночь того стерегут, кто по незнанию сунется. Таких уж, поди, и не осталось вовсе; окольной дороженькой хоть и дальше, ан живота не лишишься. Может, и разбойников не осталось, одна молва, только кому ж охота пропадать лишь за то, чтоб любопытство свое утешить? К тому ж, сказывали, будто не простые те разбойники. Будто прежде богатырями были. Возомнили о себе, будто нет им равных, возгордились, вызвали на поединок силу неведомую , ей и одолены были. Наложила она, якобы, заклятие на них страшное — до веку ущелье то стеречь и никого живым из него не выпускать. Зачем оно такое? А затем, чтоб людей разделить. Чтоб одни здесь жили, другие — там, чтоб промеж собой не знались, а коли знались, так только с одним — кто на кого ратью пойдет, кто над кем властвовать станет.

Ну, сказок подобных Дюк в детстве, а то и у костра на стороже вдоволь наслушался. Одна разница — про сокровища несметные старик словом не обмолвился. Обычно разбойнички сокровища награбленные стерегли, а тут — людям препоны чинят, не пойми зачем. Коли б иной дороги не было, а так… Хоть и сказал старик, что ежели с черным сердцем кто через ущелье идет, тому путь свободный, а пропустил то мимо ушей. Черное, не черное, кому то ведомо?