Сергей Тимофеев - Из того ли то из города...

Шатер ханский, — это у них так князья называются, — не шибко от прочих отличается. Охрану убрать, другие поближе придвинуть, пожалуй, что и не отличишь. Внутри — другое дело. Тут и ковры побогаче, и сундуки с богатствами, и оружие поразвешано, более для красоты, чем для битвы, приспособленное.

Задумался хан Калин. Смотрит на какую-то завитушку золотую, что на ковре, молчит. То бороду погладит, то нос потеребит. Оно, конечно, быть ханом над ханами — о таком только мечтать. Такую власть по всей земле распространить можно, сколько ее ни есть. За исключением той, разумеется, где царь Салтан правит. Ну да у него ее, похоже, предостаточно, раз братом называет, себе равным почитает, все отдает, что по эту сторону моря, помощь обещает. Не то, чтобы совсем все, — Киев с его владениями. Насчет остального речи пока нет. Только ежели всех ханов под себя подмять, она и не нужна будет. С такой силищей никакой царь Салтан не страшен. Неизвестно еще, кто кому братом будет.

Глянул на посла салтанского, тот — лис — тоже в ковер уткнулся, глаз не подымает. Вроде как почтение являет, а на самом деле, чтоб глаза не выдали. Слов насыпал, что если б столько жемчуга в сундуках ханских лежало — не надо б и набегов, весь мир бы скупил и не заметил бы недостачи в сундуках тех самых. На обещания все горазды. Тут, правда, помимо обещаний еще и золото, и советы, и помощь кое-какая. Но тут так понимать надо, что все это, пока дело ладно складывается. А коли не ладно, был хан — и нет хана. У киевлян даже слово такое забавное есть. Хана. Хана хану.

— Знаешь, должно быть, про обиду нашу от князя киевского, — не спросил, утвердил, Калин.

Посол едва земетно кивнул головой.

— Не все багатуры вернулись, кто-то в ином месте шатер раскинул. Советом, говорил, поможешь. Ну, вот и помоги советом, как их обратно вернуть.

— Коли не так скажу, не прогневайся, великий хан. Про обычаи ваши, да про сказания мало знаю, но вот слышал одно, о емшане…

И снова смолк. Смотрит на него хан, пристально смотрит.

Жили в незапамятные времена в Степи два брата-багатура. Славные багатуры, много набегов совершили, много богатства добыли. Все соседи их боялись, дань платили, потому как не знали они в битвах поражений. Тогда, правда, и племен не было, единым народом жили. А потом, налетел откуда-то из краев неведомых вихрем черным враг неодолимый. Разметал народ в разные стороны, пограбил все, что можно пограбить, а что не мог — огню и саблям предал. Многие тогда полегли, но многим и спасения сыскать удалось. А враг — как налетел, так и пропал, оставив после себя выжженную, почерневшую Степь. Один брат на поле ратном лег, второй скрылся неведомо куда. Тот, что остался, его смерть пощадила. Выходили кудесники степные, вылечили, на ноги поставили. Снова собрал он вокруг себя народ, только уже гораздо меньший. Время прошло, вернулась жизнь в Степь, хотя и не такая, как прежде. А чтобы как прежде, подумалось брату оставшемуся, что надобно узнать, что с утекшим сталось. Долго ли, коротко ли, — люди тогда не в пример нынешним по годам жили, — а доложили ему, что имеется за горами, Степь ограждающими, царство богатое, и правит там царь, по слухам, на него, хана, лицом похожий. Только добраться туда мало что труд великий, жители царства того иноземцев не привечают, и тех, кто добром не уйдет, предают лютой смерти.

Закручинился хан, и никто ему помочь не мог, ни делом, ни советом, пока не нашелся певец один, старый-престарый. Вызвался он не только к царю тому добраться, но и, ежели он братом хану окажется, обратно, в Степь родную его вернуть. «Как же ты туда-обратно дойдешь? — хан спрашивает. — Ведь годов-то тебе…» «Ничего, — певец отвечает, — как-нибудь. Мне б туда только добраться, а обратно, может, и без надобности».

Про то, как до гор добирался, да через них — отдельные сказания сложены, их все вспомниать — не упомнишь. Лета его да домбыр лучшей защитой служили, чем иному багатуру оружие. Мягкий и тихий звук у домбыра, такой же и у певца голос. Одно от другого не отличить. Даже и слов не зная, языка чужого, очаровываются слушающие, ни у кого рука не поднимется старика обидеть. Не поднялась и у тех, что путь в царство искомое от иноземцев оберегали.

Исполнил певец наполовину обещание, хану данное, добрался до дворца, в котором царь жил. Пока шел — по сторонам примечал, как людям здесь живется, счастливы ли. Захочет ли царь от царства своего ради Степи родной отказаться? Слух же о нем быстрее кобылицы степной впереди летел. Не успел в город главный пожаловать, встретили его воины, окружили, во дворец повели. Как привели, глянул певец на царя, аж сердце встрепетнуло; не может быть такого сходства у людей, родством не связанных. А как заговорил царь на языке их, никакого сомнения не осталось.

Но вот одолеет ли искусство певца богатство невиданное, коим дворец переполнен, дев прелестных, что танцами своими взоры услаждают? Прежде, чем повеление исполнить, напевом царя потешить, попросил старик еды-питья, обычных для общей их родины. Не нашлось. Испросил тогда воды чистой, хоть колодезной, хоть родниковой, в чашке простой деревянной, присел перед царем, перекинул домбыр со спины на грудь.

Ветром вольным, степным пахнуло во дворце. Зашумели ковыли, вспорхнули в небо синее бездонное птицы потревоженные, топотом грозным с земли поднятые. Мчатся набегом багатуры грозные, беспощадные, страха не ведающие. Мелькает перед глазами придворных железо жалящее, сполохи пожарищ, враги поверженные, девицы красные, полонянки. Не понимают наречия, да и ни к чему оно. Околдованы.

А царю скучно. Привалился щекой на ладошку, локоть в боковину трона упер, смотрит глазами полуприкрытыми. Что ему слава чья-то, битвы прошлые? Он сам славен, он сам не в одной битве побывал. Что ему Степь далекая? Разве сравнится она с богатством, его окружающим?

Прав был певец, одолело богатство искусство его. Видит, ни к чему здесь степные песни. Замолчал. Царь тоже молчал, а потом предложил старику просить у него награды за усладу доставленную.

— Ничего мне надо, — певец отвечает. — Вот, разве, еще чашу воды на дорогу.

Пожал царь плечами. Спросил бы золота — дал бы золота. Спросил камней драгоценных — и тех дал бы. Да что там: танцовщицу молодую, и той не пожалел бы. А коли просит воды, так тому и быть.

Выпил певец, протянул чашу с поклоном, и так это у него неловко вышло, что выпал из-за пазухи сверток полотняный. Упал на пол, развернулся, и все увидели пучок травы.

Нахмурился царь. Уж не отравителя ли к нему враги подослали? Как ни пытался старик оправдаться, — не верит. Велел лекарей позвать.

Пришли те, вертят в руках пучок, — не знают, что и сказать. Не ведома им трава такая, но если по запаху судить, горькому, пряному, не иначе как для зелья черного надобна.