Ульяна Бисерова - Под кожей — только я

Мысленным взглядом Тео видел, как пестрая толпа медленно выливалась из мечети, растекаясь по узким улочкам вокруг площади. Люди не спеша рассаживались у стоящих вдоль улиц столов или шли на ночной рынок, над которым курился ароматный дым мангалов и запах свежих лепешек. Они были одеты в халаты, сапоги до колена и высокие шапки с меховой оторочкой. Женщины щедро сурьмили брови и глаза, у мужчин, носивших окладистые бороды, на поясе висели изогнутые ножи. На рынке торговали коврами, пряностями, упряжью, глиняными кувшинами, мозаичными лампами из сплавленных цветных стеклышек и прочим скарбом. Тут же, посреди улицы, можно было побрить голову у цирюльника, купить снадобье от любой хвори или выпить чашку горького, сваренного в турке на тлеющих углях, кофе. Здесь кипела жизнь, ничуть не изменившаяся за последние триста лет. Тео как будто перенесся в зачарованный город из сказок «Тысячи и одной ночи».

«Мы прожили там несколько счастливых лет, — рассказывал старик. — Отец снова пас овец, мать и сестра делали сыр и пекли лепешки. Я заканчивал школу и после занятий подрабатывал помощником продавца в одну из букинистических лавок. Однажды перед самым закрытием ко мне прибежал встревоженный приятель — в соседнем городе полиция разогнала толпу, которая собралась на площади, возмущенная гибелью уйгурских рабочих в шахте. Беспорядки переросли в погромы. Власти арестовали сотни человек, некоторых приговорили к расстрелу. В отместку уйгуры устраивали теракты, бросая в толпу самодельные бомбы или захватывая полицейские участки. И это развязало властям руки. Теперь, прикрываясь международной борьбой с террором, они были вольны идти на самые крайние меры. К тому времени Чайнатаун, появившийся на окраине старого города, уже разросся и охватил Кашгар плотным кольцом. В городе то и дело возникали перебои со светом и связью, на въездах поставили блокпосты с вооруженными солдатами: фактически он оказался отрезан от всего мира. Сообщения о вспышках недовольства и митингах тут же блокировались, а те, кто размещал информацию, попадали под арест. Это не заглушило ропот».

Перед глазами Тео встал город, опутан колючей проволокой. Повсюду были установлены камеры слежения — тысячеглазый недремлющий страж. В Пекине уже не притворялись, что ведут войну с фанатиками — экстремистами. Чтобы не тратить усилия и время на прополку поля от сорняков, власти готовы были применить химикаты, чтобы выжечь заразу на корню.

«Каждый день доносились слухи о новых арестах. Поводом могло стать что угодно: проявленная излишняя религиозность, ношение паранджи, слишком длинная борода, слишком традиционная одежда и данные детям арабские имена. Рано или поздно стучались в каждый дом. Ходили разговоры, что в пустыне за считаные дни выросли огромные лагеря с бронированными воротами, стенами, затянутыми колючей проволокой, и вооруженной охраной, куда отправлялись на перевоспитание все несогласные и слишком строптивые, — вспоминал Аскар. — Мать, которая как-то разом постарела после того, как забрали одного из старших братьев, убеждала меня уехать. Но я медлил, придумывая отговорки. Хоть я и был родом из других мест, я всем сердцем прикипел к этой бескрайней пустыне с гребнями песчаных дюн, странствующими озерами, снежными пиками на горизонте и спрятанными в извилистых ущельях ревущими реками. А сильнее всего — к бархатным карим глазам девушки, живущей на соседней улице».

Тео видел город, в котором уже ничто не напоминало о сказках из «Тысячи и одной ночи»: улицы опустели, как будто жителей выкосил смертельный вирус. Исчезли кузнецы и зазывалы, мастера, выстругивавшие резные бутыли из тыкв, уличные торговцы и запряженные осликами тележки, старики в вышитых тюбетейках, которые чинно пили чай из маленьких пиал. Рынок еще пульсировал, но там все чаще звучал ханьский язык, а на рукавах уйгурских лавочников появились красные повязки с иероглифами, свидетельствующие, что они получили государственную лицензию.

«Все мои школьные приятели разъехались: кто-то — на учебу, другие — на заработки. Я слонялся по улицам и не узнавал умолкнувший город. На каждой улице, на каждом перекрестке теперь стоял обтянутый колючей проволокой полицейский пост. Видеокамеры повсюду — на крышах домов, фонарях, опорах транспарантов. Город разбили на зоны, и при переходе из одного квартала в другой следовало предъявить ID-карту, вывалить для досмотра содержимое рюкзака и карманов, просканировать ладони и зрачок. Это требовалось делать всякий раз, когда ты переступал порог банка, больницы, аптеки, супермаркета, — рассказывал старик. — Когда мне исполнилось пятнадцать, отец, как я ни старался переубедить его, с торжественным видом повел меня в ремесленный квартал. Все эти годы он то и дело напоминал о своем давнишнем обещании подарить мне изогнутый нож, который уйгуры носили на поясе. Он давно не выбирался в эту часть города и с удивлением смотрел на замки, висевшие на старинных резных дверях уцелевших мечетей. Отец хотел было заглянуть в лавку к знакомому скорняку, с которым они всякий раз торговались из-за мизерной уступки в цене чуть ли не до хрипоты и расставались, чрезвычайно довольные сделкой, но дверь и окна были заколочены. Услышав слово „пчак“, продавцы отшатывались, и только один антиквар вытащил из-под прилавка увесистую коробку. В ней лежали роскошные старинные рукояти — клинки были варварски срезаны болгаркой. Продавец сказал, что даже при покупке обычных кухонных ножей теперь лазерной гравировкой на лезвие наносился идентифицирующий владельца QR-код, а ножи в мясных лавках и в кухнях заведений приковывают цепочкой к стене».

Старик снова замолчал, собираясь с силами. Тео знал, как мучительны могут быть воспоминания, и не тревожил хода его мыслей.

«На обратном пути, который показался мне вдвое длиннее, нам повстречались трое полицейских, вооруженных, как обычно, дубинками с электрошокером, которые задержали группу молодых людей и вели их к полицейскому участку, расположенному поблизости. Арестованные шагали колонной, один за другим, держа руки на затылке. Мы остановились, чтобы молча наблюдать. Когда один из парней попытался пройти в дверь участка, его грубо усадили на землю. Остальные сами сели на корточки, лицом к стене — опустить руки вниз им не позволили. Через минуту-другую подъехали, вращая мигалками, три машины; задержанных затолкали внутрь, и улица опустела. Расспрашивать, что происходит, было некого, да и незачем. Их могли отпустить после допроса и воспитательной беседы, или отправить в суд, или препроводить в лагерь. С этого дня отец, который даже после того, как забрали брата, старался бодриться, погрузился в отрешенное молчание».