Уна Харт - Дикая Охота [litres]

– Что за херня? – выкрикнул мужчина в замешательстве. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы странные незнакомцы убрались подальше от его машины. – Вы что, спятили? За что кому-то понадобилось меня проклинать? Я в жизни ничего не…

Диан Кехт склонил голову. В его взгляде не было ни гнева, ни злорадства.

– Вас прокляла жена, когда узнала, что вы совращали собственную дочь с тех пор, как девочке исполнилось десять лет.

Боб повернулся и посмотрел на женщину в меховой шапке. Она отвела взгляд. Лицо у нее было совершенно пустое, выцветшее, как застиранная детская наволочка.

– Что тебе наплела Люси? – резко спросил он. – Это же бред! Она все врет! Я говорил, ей нужен психиатр!

Диан Кехт тоже повернулся к женщине и, вежливо улыбнувшись, предупредил:

– Мы вернемся за платой, когда закончим.

Краем глаза Грейс заметила движение – стрела пролетела в ярде от нее.

– Вот гаденыш! – радостно крикнул Дайре.

Серая тень впереди стремительно удалялась. Грейс показалось, что Боб стал как-то меньше, а его тело покрылось шерстью, как будто закуталось в звериную шкуру.

Охота пришла в движение. Короткая пауза – так человек хватает ртом воздух перед тем, как нырнуть, – и лошади сорвались с места. Грейс успела подобрать поводья и наклониться, почти уткнувшись носом в жесткую гриву с солоноватым запахом металла.

Они неслись вперед, как волна, смывающая плотину. Холодный ветер бил по лицу, отовсюду слышалось счастливое улюлюканье охотников, преследующих добычу. Если раньше галоп ощущался как мягкие перекаты, то теперь это были сплошные мелкие толчки, идущие один за другим по мере того, как кобыла наращивала скорость.

Лязгали крыши автомобилей, по которым ударяли раскаленные от скачки подковы. Грейс не видела ничего вокруг – со всех сторон ее стиснули всадники, охваченные азартом погони. Покинув шоссе, кони вылетели на укрытое снегом поле. Рон, мчавшийся с ней бок о бок, поднял гарпун одной рукой и, отведя лошадь чуть в сторону, чтобы не проткнуть никого из своих, метнул его вперед. Грейс не заметила, куда он попал, но, судя по разочарованным возгласам, цели оружие не достигло. Вторым в воздух взвилось копье Караха – он ехал позади и, чтобы лучше увидеть добычу, встал на колени прямо в седле.

Девушка ощутила толчок в предплечье и почувствовала боль, похожую на ледяной ожог. Если бы можно было бросить поводья, Грейс закатала бы рукав, чтобы убедиться, что рука цела. Ничто не могло ее ударить, порезать или опалить. Но это жжение казалось таким отчетливым, каким раньше бывало только в детстве. От ощущения никак не выходило отвлечься, отодвинуться в мыслях, притвориться, что оно не твое. С ним можно было только сжиться. Грейс крепче сжала поводья другой рукой, чтобы не выскользнуть из седла. Бусина бусиной, но нужно было держаться.

Впереди кто-то заскулил, и охотники радостно ускорились. Грейс заметила рваную дорожку крови на снегу, вдавила пятки в конские бока, прижалась грудью к шее лошади и неожиданно для самой себя вырвалась вперед. Кобыла так резко развернулась и накренилась, что колено Грейс почти коснулось земли – если бы не зачарованная бусина Макдара, она бы точно вылетела из седла. Но сейчас ее это не волновало. Внутри ярилась алчная пустота, которая требовала, чтобы ее заполнили. Раненая рука пульсировала все сильнее, и эта боль подстегивала девушку, гнала вперед, пока охотники не остались позади, пока она не поравнялась с волком.

Зубы псов клацали в дюйме от его ног, алые уши горели во мраке. Волк был поджарым и длинным, Грейс могла различить ходившие под кожей позвонки. Когда зверь поднял на нее взгляд, у него были человечьи глаза, полные ужаса. Но охотница не испытала ничего: она не сумела бы отыскать в себе жалость, даже если бы захотела. Она видела, как сочится кровь из подбитой лапы животного, а ее собственная левая рука почти потеряла чувствительность. Пальцы дотронулись до жесткого меха, по телу волка прошла обреченная дрожь. Он знал, что это конец.

В спину зверя резко вошла стрела, и Грейс выгнулась, оглушенная болью, взорвавшейся в районе шеи. Обернувшись, она увидела беловолосого Анвена. Тот улыбнулся ей.

«Я умираю», – сказала она одними губами.

– Я знаю, – ответил тот и, достав из-за спины вторую стрелу, пустил ее волку в голову.

Томас никогда не интересовался, кто его отец. Его не слишком увлекала и мать с ее душной, давящей, навязчивой любовью. Но Марджори была единственной хранительницей ключей от его тесной тюрьмы, и приходилось изучать повадки этой женщины. Он знал ее так хорошо, что мог предсказать перемену в настроении по ритму дыхания и размерам зрачков. Рауль – тогда его звали так – точно предугадывал момент, когда мама велит ему «возвращаться в ящичек». Марджори так и говорила, словно он был не живым человеком, а одной из фарфоровых собачек, которых она держала на каминной полке:

– Пора в ящичек, милый.

Иногда ему удавалось посмотреть на мир глазами Лоры. Чувство было такое, будто сидишь на последнем ряду в кино. Когда она засыпала, вселенная Рауля тоже погружалась во тьму, хотел он того или нет.

Иногда у сестры получалось прятать от него целые куски своего существования. Лора верила, что жизнь принадлежит только ей, а он оказался с ней связан по чистой случайности, как врожденная болезнь, которую нельзя вылечить, но можно держать под контролем. Конечно, Рауль пытался убить сестру. А кто бы не пытался? Когда они были детьми, он учился перехватывать управление ее телом: старался заставить Лору сунуть руку в кипящее масло или воткнуть карандаш себе в глаз. Он понятия не имел, не пострадает ли при этом сам, но, когда ты в отчаянии, тебе все равно.

Однако эти попытки ни к чему не привели. Он освоил умение прорываться наружу, лишь когда Марджори снимала чертову цепочку, блокировавшую одного из них внутри. Только тогда он мог взять над сестрой верх.

Из всей семьи ему по-настоящему нравилась одна Вивиан – независимая и такая острая, что об нее можно было порезаться. Но Марджори ненавидела младшую дочь, и Раулю приходилось бить и щипать ее, чтобы угодить матери. Он знал – по расширившимся ноздрям и нервно дрожавшим губам, – что той это по вкусу, что она сама мечтала бы проделать с дочерью все это.

Рауль помнил щекотное и приятное чувство, когда надрезаешь на младшей сестре кожу или рассматриваешь фолликулу вырванного волоска, похожую на спичечную головку. Но с гораздо большим удовольствием он бы просто наблюдал, как она играет. Вивиан была чистюлей, ненавидела беспорядок, прямо как он сам. Но, причиняя ей боль, он выигрывал несколько лишних минут у Марджори, а они были самой главной ценностью в его жизни. Несколько раз Рауль даже пытался объяснить это Вивиан, но та отказывалась слушать.