Тим Пауэрс - Последние дни. Том 1 [litres]

Женщина, о которой рассказывалось в книге, вязала и вышивала, вплетая в свои ткани имена людей, которым предстояло умереть на гильотине. Он припомнил, что ее звали вроде бы мадам Лафрог, или как-то еще в этом роде, но в книге, которая была у него в самолете, все французские революционеры называли ее Ариахной, объединяя имена Арахна и Ариадна, потому что она непрерывно вязала и была замужем за мужчиной «с бычьей шеей», содержавшим винную лавку. Пометки на задней стороне обложки сообщали, что это был nom de guerre, ее революционный псевдоним, а вот все мужчины тогда присвоили себе имя Жак. Кокрен помнил, что во время французской революции переименовали даже месяцы календаря, но вспомнил он только одно из новых названий, термидор, и пытался сообразить, как же назывались остальные. Фрикасе? Джамбалайя? Рататуй?

Сейчас он улыбнулся этому воспоминанию и попытался сосредоточиться на действиях трудотерапевта, которая все так же радостно демонстрировала ему «одинарный кордовский шов», и не думать о книге.

И все же сейчас он сообразил, что отличия романа, прочитанного в самолете, от варианта, который он читал в молодости, должны были появиться с самого начала. В частности, в эпизоде лондонского суда в Олд-Бейли, где француза Чарльза Дарнея судили по обвинению в государственной измене, насколько помнил Кокрен, «всюду были рассыпаны ароматические травы, покропленные уксусом, в виде предохранительной меры против тюремного воздуха и тюремной горячки», а в этом тексте барьер оплетал живой плющ, а пол обильно поливали красным вином…

И благодаря рифме «шпион – тащи вон» он запомнил ту сцену, где этого самого шпиона фиктивно хоронят, наложив в гроб камней… Но он также помнил, что шпион был мужчиной, его звали Клай, и это имя никак не могло быть сокращением от Клитемнестры.

Его рука, проталкивавшая иголку сквозь дырки в клеенке, задрожала. В книге, которую он читал в самолете, ткань Ариахны сопротивлялась и сминалась всякий раз, когда та вшивала в материю новое имя, не желавшее входить в список.

– Этот способ вам не очень-то дается, да? – спросила Тэмми Эдди.

Кокрен поднял на нее глаза:

– Да, это трудно.

– Трудно запомнить то, что я сказала?

– Трудно вообще что-нибудь запомнить. Но я справлюсь.

Он думал об одном из эпизодов заключительной части той книги, которую читал давно: где беспутный англичанин Сидни Картон возвращает самоуважение, пробравшись во французскую тюрьму Консьержи, чтобы поменяться местами с почти неотличимым от него французом Чарльзом Дарнеем, которого должны наутро казнить… а потом заставил себя вспомнить то же место, каким оно было в той книге в самолете три дня назад…

В этой версии дверь тюремной камеры тайно отперла женщина – женщина по имени Клитемнестра, которая каким-то образом являлась той самой греческой Клитемнестрой из «Орестеи» Эсхила, явившейся, чтобы искупить совершенное ею убийство мужа, великого царя Агамемнона.

И в этом безумном варианте заключенный оказался тоже женщиной, но так же похожей на нее, как две капли воды, и когда она потребовала объяснить, почему Клитемнестра решила спасти ее ценой своей жизни, та сказала: «Прошу прощения. Мадам забыла, что мы с ней договорились сегодня вечером играть в паре».

Тэмми Эдди что-то говорила ему, повысив голос, и он понял, что она повторяет одно и то же уже несколько секунд. Посмотрев на юного доктора, он увидел, что она отступила к двери и приоткрыла ее.

– Сид, – сказала она, явно не в первый раз, – положитеиглу .

– Простите. Конечно. – Он разжал пальцы, и иголка упала на стол. – Я отвлекся. – Он посмотрел на квадраты клеенки и увидел, что сшил их вместе, а потом проткнул тупой иглой по дыре посреди каждого лоскута. – Видимо, я испортил… ваш тест, – сказал он, путаясь в словах. «И, без сомнения, провалил его, – подумал он. – Она, вероятно, будет докладывать на этой пресловутой СПЭ».

– Они не дорогие. Что ж, Сид, на сегодня все. – Когда он отодвинул стул и направился вокруг стола к двери, она отступила на пару шагов в телевизионное фойе.

– А что, – спросила она, когда Кокрен, пройдя мимо, направился в сторону кафетерия, – вы делали в самом конце?

Он приостановился на мгновение.

– О, ничего, – сказал он, чуть повернув голову. – Мне просто стало скучно, и я отвлекся.

Может быть, она кивнула, или улыбнулась, или нахмурилась – он пошел дальше, не сводя глаз с двери кафетерия. Он мог бы сказать (или не сказать) Арментроуту, но только не этой женщине, что непроизвольно принялся делать наскоро маску, в которой можно было бы смотреть на ту маску, которая будет на громадном человеке с бычьей головой.

Костяшки правой руки у него болели (вероятно, после того удара, который он нанес Лонг-Джону Бичу накануне вечером), и он на ходу то сжимал кулак, то расправлял пальцы. Он заглянул в кафетерий и вернулся в фойе, так и не увидев ни Пламтри, ни Арментроута (Тэмми Эдди тоже успела скрыться), и направился по коридору, мимо запертой двери аптеки, в которой окошком служила вся верхняя половина, в крыло, где располагались палаты пациентов.

На каждом повороте и каждом перекрестке коридора имелось прикрепленное под потолком большое выпуклое зеркало, так что любой, идущий по коридору, мог посмотреть, что делается за углом, прежде чем повернуть туда. На прямых углах зеркала представляли собой осьмушку шара и были подвешены прямо в углу, а на перекрестках прямо на потолке висели большие полушария. Кокрену они не нравились – они казались целыми шарами, выставленными, благодаря насилию над архитектурой, туда и сюда, как хромированные глаза, с любопытством разглядывающие путаницу коридоров, и он никак не мог отогнать иррационального опасения, что, завернув за очередной угол, увидит над собой не один серебряный глаз, а два золотистых, с горизонтальной черной полоской поперек каждого из них, но по пути к комнате Пламтри он пару раз, пусть и нехотя, посматривал на эти зеркала, чтобы заглянуть за угол.

Подойдя в конце концов к нужной палате, он увидел, что дверь, в нарушение правил дневного распорядка, закрыта. Он все же подошел к ней и уже поднял было руку, чтобы постучать, но вовремя уловил изнутри еле слышный голос Пламтри; разобрать слова не выходило, но тут вступил голос Арментроута:

– И все же, которая из вас подверглась шоку?

Вопрос был совершенно непонятен Кокрену, и он заколебался, стоит ли прерывать проходящий, вероятно, в палате сеанс психотерапии; немного потоптался под дверью, то поднимая, то вновь опуская руку, наконец ссутулился, повернулся и побрел по коридору обратно в сторону телевизионного фойе, рассматривая, чтобы отвлечься, отвороты расклешенных штанов, болтавшихся на голых лодыжках.