Тим Пауэрс - Последние дни. Том 1 [litres]

Мавранос специально замаскировал машину для этой поездки: налил морской воды в бачок омывателя стекла, привязал на радиоантенну неведомо чей локон, подобранный на полу в парикмахерской, в дополнение к обычному комплекту ультразвуковых свистков для отпугивания оленей, наклеенных в несовместимом порядке на крышу и капот, и был уверен, что их невозможно отследить, пока они находятся в движущемся автомобиле, но его встревожило решительное намерение Скотта выйти из грузовика и прогуляться среди разрушенных и поврежденных зданий.

– Пого, мне очень не нравится дата, – сказал наконец Мавранос, повернув голову, чтобы говорить в бумажный стаканчик, держа нить натянутой. – Можно подумать, что это какое-то предупреждение… – Мавранос по давней привычке иногда называл Скотта именем забавного опоссума из давних комиксов Уолта Келли.

– Сегодня девятнадцатое, – донесся из стаканчика дребезжащий голос Скотта.

– Да кто ж спорит-то, – нетерпеливо отозвался Мавранос, – но землетрясение случилось семнадцатого. День Святого Сульпиция, и все такое.

Скотт ответил не сразу, и Мавранос даже через неподвижную нитку почувствовал раздражение больного короля, но остался при своем убеждении, что дата важна.

Вьетнамка, жившая в поместье Крейна в Лейкадии, получила задание проследить цепь событий, имеющих отношение к тайной истории королей-рыбаков и их соперников, и выявила своеобразный реакционный культ короля плодородия, возникший в Париже в 1885 году, через четыре года после того, как специальный конгресс в Бордо с неохотой, но официально рекомендовал прививать лозы всех французских сортов на корни американского винограда, не подверженного зловредной филлоксере, которая, похоже, поразила все виноградники Европы. Противники нововведения сконцентрировались вокруг семинарии и собора Святого Сульпиция в парижском районе Сен-Жермен; среди них были писатели Морис Метерлинк и Стефан Малларме, композитор Клод Дебюсси, позднее к ним присоединился писатель и кинорежиссер Жан Кокто, но, судя по всему, инициатором движения явился сельский священник из прихода в Лангедокской долине южнее Каркассона. Этот священник, Беранже Соньер, в 1885 году обнаружил какие-то документы в кладке фундамента своей церкви, построенной на месте древней вестготской винодельни, где еще ранее находился римский храм мистерий; после этого открытия к Соньеру хлынули большие деньги от французского правительства и от эрцгерцога из дома Габсбургов, но 17 января 1917 года Соньера хватил удар, и он умер через пять дней, причем посещавший его священник не счел возможным совершить над умирающим таинство исповеди и причастить его Святых даров. Семнадцатое января – день Святого Сульпиция.

Вьетнамка по имени Бернардетт Дин, бывшая некогда водителем такси и ночным менеджером казино, обратила внимание именно на этот культ, так как у нее сложилось впечатление, что он, разделившись на несколько ветвей, просуществовал по меньшей мере значительную часть двадцатого века. В Национальной библиотеке в Париже она отыскала целый ряд странноватых изданий, вышедших с конца 1950-х до середины 1970-х, – отдельные брошюры и номера редкого журнала «Circuit», и отпечатанный частным образом буклет «Le Serpent Rouge», выпущенный 17 января 1967 года, все три автора которого, не прошло и двух месяцев, были обнаружены в разных местах повешенными. Во всех этих публикациях упоминался собор Святого Сульпиция и содержались загадочные сведения о передающейся из поколения в поколение, чуть ли не генеалогического характера, науке виноградарства и виноделия. Часть исследователей определенно были уверены в том, что в «Le Serpent Rouge» рассматривается уходящая в глубь веков генеалогическая линия, но Дин предположила, что речь идет о тайно культивируемом сорте красного вина, который хитрыми способами сохранялся в тайне на протяжении столетий.

Одна из ветвей культа сохранилась в деревне Керак, в Нижнем Медоке, а другая присвоила себе название «L’Ordre du Levrier Blanc» [49] «Орден „Леврие Бланк“» (фр.). , относившееся в пятнадцатом веке к дионисийскому культу, и, похоже, находилась на западе США. Во всех ветвях – и фактически во многих и разных других культурах, от эстонцев Прибалтики, приносивших в этот день в жертву овец и быков, до египетских коптов, поминающих в этот день провидца Святого Антония, преодолевшего множество насылаемых соблазнов, – семнадцатое января такой день, которому радуются, но которого одновременно и страшатся.

– По крайней мере, – сказал наконец Скотт, голос которого шелестел в бумажном стаканчике, соединенном ниткой с местом за задним сиденьем, где он лежал в тот день, – если со мной случится удар, мне не составит труда вспомнить грехи, о которых нужно будет рассказать священнику.

– Тут я смогу тебе помочь, – отозвался Мавранос, и тягостный момент миновал, но они ехали все туда же, на север, к изувеченному городу.

Когда они добрались до северо-запада Лос-Анджелеса, машины на 405-м шоссе сбавили ход и остановились перед перекрестком с Вентура-фривей, и Мавраносу пришлось съехать с автострады на залитые солнцем людные городские улицы; витрины многих магазинов уже были забиты фанерой, перед несколькими многоквартирными домами соорудили эфемерные ограды из железной сетки, и в конце концов, на одном из проездов, отходящих от бульвара Роско в районе Реседа, он, переключив передачу на нейтральную, попросту позволил машине накатом выехать на стояночную полосу у тротуара, нажал на тормоз и лишь потом, после некоторого раздумья, выключил зажигание.

Едва мотор стих, стало слышно, как Крейн ворочается, пытаясь сесть и тоже выглянуть наружу; его внимание переключилось на то, что их окружало.

Вдоль противоположного тротуара плотно, бампер к бамперу, сверкая на ярком зимнем солнце хромированными частями, выстроились пустые автомобили; у каждого крыша была продавлена, лобовые стекла побелели от множества трещин, боковых окон частенько просто не было. Позади растянувшихся на целый квартал глыб «Бронко», «Джета» и «Эльдорадо», за пустырем, уже бурым от пожухлой травы, стоял покосившийся большой жилой дом, из-под обвалившихся навесов которого как раз и вытащили все эти машины, – его наружные стены обрушились, открыв содержимое комнат и двери, и, опустив стекло водительской двери, Мавранос сразу почувствовал, что ветер несет слабый клубничный запах помойки.

Мавранос вышел из машины, распахнул заднюю дверь, чтобы помочь выбраться Скотту, и с тревогой заметил, что у того на рубашке проступило свежее кровавое пятно от незаживающей раны в боку. Хоть он и опасался, что их может задержать полиция, приняв за мародеров, Скотт настоял на том, чтобы пройтись по пустой улице и осмотреть разрушения.