Владимир Корчагин - Подкидыш

Прибрежный нравился ему все больше и больше. Даже глухой забор Полипчуков не казался уже столь мрачным и гнетущим. Тем более, что теперь, когда он снова проходил мимо него, там, за воротами, послышалось вдруг радостное, а отнюдь не злое, повизгивание собаки и прозвучал в ответ очень приятный девичий голос.

За завтраком разговор снова зашел о соседях тетки Лизаветы.

— Они куда, на рынок поехали? — спросил Кирилл, вспомнив нагруженный овощами мотоцикл.

— На рынок, в Чернореченск. Каждый божий день ездят. С весны до поздней осени. Не один мешок, поди, деньгами-то набили. И было б для чего! Одна дочь растет. Да и та не от мира сего.

— Как не от мира сего?

— А вот сам увидишь. Лет двадцать уж ей или около того. А никто в поселке голоса ее не слышал. Сиднем сидит в четырех стенах. А если выйдет в лес или на берег моря, так идет, голову в сторону не повернет, будто и не люди кругом. И обязательно с собакой.

— Вот как! Кто же она? Работает где-нибудь или учится?

— Учится. Чуть ли не в самом Ставрополе, говорят, на учительшу учится. В позапрошлом году Игнат ее туда увез. Теперь только на лето приезжает. И уж совсем зазналась, словом ни с кем не перекинется. Ну ладно, мы не в счет. Всю жизнь в земле — деревенщина. А взять того же Сергея. Собой видный, уважительный, говорить начнет — заслушаешься. Так поди ж ты, и он ей не чета, и на него с собакой. А уж сама-то, сама… Да вон, смотри, — легка на помине!

Кирилл выглянул в окно. Там, вниз по улице, по направлению к морю, действительно, шла девушка. Высокая, смуглая, темноглазая, с пышной копной светло-каштановых волос, свободно вьющихся по спине и плечам, мягко обрамляющих красивое, но очень уж холодное, строгое, даже надменное лицо. В руках девушки была толстая книга. Рядом с ней бежала крупная бело-рыжая шотландская овчарка.

— Вот, видишь. И так всегда. Идет, как прынцесса на горошине.

— Почему же на горошине? — рассмеялся Кирилл.

— А чего нос воротить, чего от людей отворачиваться?

— Мало ли чего… — ответил Кирилл, невольно любуясь отлично сложенной фигуркой удаляющейся девушки. — Кто знает, что у человека на душе…

— На душе-то? А это еще вопрос, что у нее за душа. Я не успела сказать: никакая она им не дочь, Игнату-то со Степанидой. Подкинули им ее, подбросили уже большенькой. Она в то время уж и на ножках стояла. Только вот незадача: лопотала-то не по-нашему, не по-русски то есть. И на внешность тоже: глазищи черные, сама как хной выкрашена. А главное, оставили при ней узелок с каким-то несметным богатством…

— С каким богатством? — не понял Кирилл.

— А этого я тебе не скажу. Всякое потом болтали: то ли тьма-тьмущая денег было в том узелке, то ли каменья драгоценные. А только не успели Полипчуки удочерить ее, как сразу, точно в сказке, озолотились. Прежде-то они в такой же, как у меня, развалюхе ютились. А тут и домище отгрохали, и накупили всего: холодильников, мебели всякой, мотоцикл вот тоже. Только скажу тебе, не впрок пошло им это богатство, осатанели от скупости, на людей стали не похожи.

— Постойте, Елизавета Александровна. Вы говорите, девочку большенькой подкинули. Она и ходила, и говорила. Значит, ей годика три-четыре было?

— Вроде того…

— Так какой же она подкидыш? В таком возрасте ребенок мог сам прийти в поселок. Мог заблудиться, мог потерять отца или мать, мог, наконец, просто убежать из дома. Почему никто не попытался разыскать его родителей?

— Искали, как не искать. Даже милиционер приезжал из города. Нигде — ничего!

— Ну, а сама она? Сама что рассказывала?

— Что рассказывала! Говорю тебе, она ни слова ни по-русски, ни по-украински, ни по-грузински. Лопочет что-то по-своему, а никто ничего не поймет. И она не понимает. Потом, месяца два спустя, из самой Москвы приезжал этот… Как его? Полу… Полы…

— Полиглот?

— Вот-вот, полиглот. Так он, сказывают, полдня с ней провозился, чуть ли не на сорока языках старался говорить. И все без толку. Так и осталась она у Полипчуков. Со временем и говорить по-нашему научилась. И Игната со Степанидой отцом и матерью стала звать. А как была нелюдью, так нелюдью и осталась. Ты вот говоришь, что-то там на душе у нее. А может, и нет в ней христианской души-то? Может, отроду она нехристь какая: арабка или бусурманка?

— Что из этого. Дети своих родителей не выбирают. И не ее вина в том, что девочка осталась сиротой. Как и в том, что судьба связала ее с Полипчуками.

— Не знаю, не знаю, а только не лежит у меня душа к ней, и все тут. Не наша она какая-то, не тем миром мазана. Ну да бог с ней…

— Вот именно. Не нам судить ее. Да и ни к чему. Пойду-ка я лучше искупаюсь.

— Иди, иди. Заговорила я тебя, — тетка Лизавета принялась убирать со стола, а Кирилл быстро переоделся и пошел к морю.

Солнце поднялось уже довольно высоко. Роса на траве обсохла. Море вдали сверкало и переливалось всеми тонами сине-зеленых цветов спектра. А из головы у Кирилла все не шло то, что он только что узнал о своей таинственной соседке.

Откуда, все-таки, взялась здесь девочка-ребенок? Кому понадобилось привести или привезти ее в такой заброшенный в глуши поселок? И зачем? Что за тайна окружает эту красивую гордую смуглянку? Уж не этот ли сюрприз имел в виду Сергей, когда уговаривал его поехать в Прибрежный?

И захотелось еще раз увидеть ее, рассмотреть поближе, попробовать понять, что же было в ней такого необычного и в то же время неотступно притягательного.

Однако пляж был пуст. Девушка, очевидно, ушла далеко за мыс или скрылась в прибрежных зарослях.

— Вот досада! — посетовал Кирилл. — Надо было сразу пойти за ней. А впрочем… Что бы я сказал ей сейчас? Как подошел, с чего начал разговор? А сидеть и молчать рядом с девушкой на абсолютно пустом пляже… Нет, хорошо, что она ушла. И все-таки…

Кирилл сошел почти к самой воде и, выбрав площадку поровнее, сбросил с себя рубашку и брюки. Море было спокойным. Прибой еле шелестел у его ног. В прозрачной голубизне легко просматривались каждый камень, каждая рытвинка на дне. Он готов был уже броситься в эту искрящуюся прохладу, как вдруг услышал за своей спиной старческий кашель и чьи-то тяжелые шаркающие шаги.

Кирилл быстро обернулся. Перед ним стоял мужчина весьма странной наружности и совершенно неопределенного возраста. По его щуплой угловатой фигуре и длинной, тонкой, как у ощипанного цыпленка, шее он мог сойти за сильно вытянувшегося подростка, однако обширная лысина на голове, седая, давно не бритая щетина, сплошь покрывавшая дряблые морщинистые щеки, и какие-то безжизненные, словно потухшие глаза могли принадлежать лишь человеку весьма почтенного возраста. Несмотря на довольно жаркое утро, незнакомец был одет в старый, сильно заношенный свитер и плотные брезентовые штаны, на ногах его болтались стоптанные кирзовые сапоги. Он подошел почти вплотную к Кириллу и, с трудом откашлявшись, просипел прямо ему в лицо: