София Баюн - Механические птицы не поют [СИ]

Он только покачал головой. Мысли путались раскаленной проволокой. Когда-то ему казалось, что убийства, совершенные Джеком в подвале — верх бесчеловечности и жестокости. Потом — что это его эксперименты в Лестерхаусе.

А сейчас Эльстер рассказывала ему нечто такое, от чего, казалось, должен был поседеть даже Джек.

— Ошибаешься, — немедленно отозвался он. — То, что твоя девочка рассказывает — отвратительно. Это укрепило бы мою мизантропию, но не могу сказать, чтобы меня это особенно шокировало. Какое правительство лучше? Альбион оплатил мою поездку и эксперименты. Кайзерстат оплачивает спокойствие на своих улицах. То, что она рассказывает, происходит повсюду. Только кто-то закрывает на это глаза добровольно, а кто-то — потому что ему скормили милосердную сказочку про механических птичек.

«Помолчи…» — попросил его Уолтер.

Джек, к счастью невидимый, только хмыкнул. Уолтер посмотрел на сидящую у камина Зои. Она продолжала плести шнурок — он был длинной уже в два локтя.

— Что ты плетешь, милая? — хрипло спросил он.

— Нитку, — угрюмо ответила она.

— Нитка тонкая, — зачем-то сказал он. Зои подняла взгляд и посмотрела на него так, будто он сказал глупость:

— Тонкая порвется.

Он только вздохнул и повернулся к Эльстер. Она держала его за руку и рассеянно водила кончиками пальцев вдоль линий на ладони.

— Нас перевозили, сначала раз в полгода, потом раз в год, потом раз в два года. В крытых экипажах с занавешенными окнами. В Лигеплаце я с семнадцати лет живу.

— Перевозили, чтобы никто не видел, что вы взрослеете?

Она только кивнула.

— А потом я как будто проснулась. К нам пару девочек привели, новеньких. Я раньше мимо ходила, как и все. Помогала, общалась, но не… не больше, чем это приличиями положено, понимаешь? У меня просто ничего не было, нечем поделиться, меня как будто выпотрошили и оставили ходить. Я эту пустоту и носила, как ребенка, она росла, тяжелела, жрала меня изнутри… И я ее защищала, как мать — моя, моя боль, никому не дам. Потому что если бы кто-то к ней прикоснулся… не знаю, что было бы, Уолтер. Правда не знаю. Так вот, я вдруг подумала — а почему я хожу такая злая и выпотрошенная? Когда я такой стала? Я сидела и перебирала все, что меня мучило. Мужиков этих вспоминала, и теток тоже. Думала, кого я больше ненавижу — клириков, которые нам врали, наставников или лично Хампельмана — он к нам часто приезжал, смотрел, сука, своими добрыми глазами, трепал нас по щечкам и дарил конфеты. Я его даже любила когда-то. Думала, он добрый, — задумчиво пробормотала она, обводя кончиком пальца пуговицу на его рубашке и на ее губах блуждала какая-то странная улыбка. — Думала, он добрый, — повторила она. — Он ходил к нам потом. У меня с ним были… близкие, доверительные отношения. Сука. Старый, лживый кусок дерьма…

Она сжала его руку так, что ему показалось, что сейчас раздастся хруст. Но он не подал вида.

— И кого же ты больше ненавидела?

— Никого. Меня не это добило. Меня добило то, что я после ампутации, когда из больницы выпустили, плакала, скорчившись на кровати. Жалела руку и себя. И никто не подошел, не попробовал утешить. Потому что все через это прошли. Мы перед операцией жребий тянули, еще не зная зачем.

— И зачем?

— А как решать, что ампутировать, все же здоровые, — пожала она плечами. — Вообще этот вопрос неприличным считался, но по-моему, там иногда обеих рук и ног не было.

— Какая дрянь, — хрипло сказал он, сжимая ее плечи и с тоской чувствуя, как подаренное алкоголем и любовью тепло снова сменяет липкая грязь на сердце.

Эльстер только усмехнулась.

— Мы все стерильны. Все пьют таблетки, чтобы… ничего не отвлекало. И успокоительные глотают горстями, там это поощряется — получается красивый фарфоровый цвет лица, а то, что сдохнуть можно раньше срока — так до старости все равно никто не доживет. Все в одном чане с дерьмом, у всех одна история, одинаковая боль и все одинаково сломаны и уравнены своей болью. У нас внутри все одинаковое, понимаешь? Механизм. Он функционирует одинаково.

Она замолчала. Тишину нарушало только тиканье часов и тихое бормотание Зои: «удача, сила, незаметность, удача, сила, незаметность, удача, сила…»

— Я начала ухаживать за теми, кто прибывал. Постоянно возилась с ними, утешала и учила врать. Я плохо сделала, что сбежала и всех там оставила, но я… не могла там больше. Сошла бы я с ума — от меня все равно не было бы толка.

Мне подвернулся шанс, начался переполох из-за Хампельмана, все начали носиться, что-то прятать, что-то переставлять, бумаги какие-то жгли прямо в общей гостиной… В общем, все равно не скажу, что это было легко, но я все равно больше не могла.

«Вот где она полюбила возиться с детьми», — обреченно подумал он.

— Никто не доживет до старости?..

— Никому старые потаскухи не нужны, Уолтер. И старые, сумасшедшие, знающие чужие секреты потаскухи не нужны. Но я не поэтому сбежала. У меня еще было время. Я сбежала… по другой причине.

— Почему же?

— Я… не могу тебе сказать. Но я все равно собиралась, потому что после того, как у меня голова в порядок пришла — оставаться там стало решительно невозможно, даже успокоительные не помогали.

— Ты совсем не показалась мне… Эльстер, ты же была милая, живая девочка, — решил не допытываться он. — Ты не была похожа на отчаявшегося человека.

— Сначала я притворялась. А потом… знаешь, я всегда хотела во что-то хорошее верить. Ну вроде как людей же много, и где-то обязательно есть нормальные. Я сначала все ждала, что ты станешь чего-то требовать взамен, сделаешь что-то плохое… но ты не делал. Уолтер, клянусь, я тебе готова была душу продать за то пальто и яблочный пирог — никто никогда не давал мне ничего просто так. Я браслет сперла, когда увидела, что он тебе понравился, сначала думала, что вроде как чтобы не быть должной. А потом поняла, что это другое… чувство. Хотелось приятно сделать. Понимаешь?

— Да, — вздохнул он. Про пальто Эльстер он вспомнил ровно один раз — когда пожалел, что оно осталось в Вудчестере, а ведь оно ей вроде как нравилось. — Скажи мне… ты сейчас притворяешься?

— Кем? — она удивленно вскинула брови.

— Милой живой девочкой. То, что ты описываешь… похоже на то, что ничего, кроме ненависти и страха не должно было остаться.

— Я не чувствую ненависти, — прошептала она. — У меня есть… причины ее не чувствовать. Но Уолтер… помнишь, я говорила тебе, что это я виновата во всех твоих бедах? Я действительно виновата.

— Глупости, — по горлу полоснула злость.

— Уолтер, я правда…

— Пожалуйста, Эльстер, — попросил он. — Ты не можешь быть ни в чем виновата.

Она замолчала. Уолтер рассеянно пропускал ее пряди сквозь пальцы и думал, что он дурак. Замечал ведь, что волосы отросли. Много деталей замечал, что она выглядит усталой и больной, что она худеет и у нее меняется лицо. Но нет, видимо, разум истерически пытался отгородиться от правды, строил шаткую плотину оправданий — «протез», «как никто может не замечать», «Соловьи».