Анна Никода - Домовой

Я бежала по лесу. Лапы сильно и мощно отталкивались от земли, пружинили, трава хлестала по брюху, все вокруг слилось в мешанину зеленого и черного, только моя цель оставалась ясной. Мой взгляд следил за ней, замечая не движения — намеки на них. Коричневая пестрая шкурка переливалась, мышцы под ней ходили ходуном, маленькое сердечко колотилось, разгоняя по венам вкусную, густую от адреналина кровь… Ближе, ближе… Еще… Прыжок!!!

Мои клыки вонзились в мягкую плоть, я блаженно закрыла глаза, чувствуя теплую кровь… Или нет?

Раздраженно отплевываясь, я села на печке, вынимая изо рта клочья пуха. Разодранная подушка выпускала его из себя, как хлопушка — конфетти. Едва начавшее светлеть небо за окном подсказало, что еще нет и восьми. В доме так тихо, что можно услышать кошачье сопение на чердаке и шорох опадающего пепла в печи. Я мрачно осмотрела подушку, вынула последнее перо изо рта и сползла с печи. Пальцы чесались и зудели, во рту обильно выделялась слюна, словно я и впрямь еще минуту назад в зверином обличье мчалась по лесу.

Нет, сам сон был неплох. Проблема только в том, что он стал сниться слишком часто, а я по-прежнему находилась в человеческом обличье и ничего, ничего не могла с этим поделать!

Хоть ты к психологу обращайся.

«Доктор, я оборотень и я не знаю, что мне делать… Я боюсь превращаться!»

Я соскочила с печи, затеплила лампу на столе и, умывшись ледяной водой, почувствовала себя несколько лучше. По крайней мере, пальцы перестали непроизвольно скрючиваться, как когти. Еще через полчаса человек во мне возобладал окончательно — я занялась рутинными делами: затопила печь, позавтракала, управилась в сарае, обновив засыпанную за ночь тропинку. За это время на улице окончательно рассвело и соседский петух, невесть как каждый раз выбиравшийся из курятника, взлетел на забор и вдохновенно начал драть глотку. К нему присоединились мои куры, а за ними и все окрестные. Где-то хлопнула дверь, радостно захрюкали свиньи, к ним подключились голодные собаки и вскоре весь хутор превратился в какофонию звуков.

Но к этому времени я уже зашла в натопленную избу и захлопнула за собой двери.

Зимний день короток, от силы шесть часов света — а затем приходится зажигать лампу. А иногда и вовсе за целый день ее не гасишь — пасмурные низкие облака бегут по небу, не давая солнцу ни единого шанса, и то и дело сыплют крупным, тяжелым снегом.

К концу декабря его уже намело столько, что сугробы подбирались к самым окнам моей старенькой избы. По утрам открыть двери было весьма проблематично: для меня стало привычной рутиной перед завтраком махать лопатой. Снег на хуторе не убирали — единственный трактор не рисковал переправляться по деревянному мосту, а потому вскоре единственная улица превратилась в неширокую тропинку, которую протаптывали жители.

Ника вовремя уехала из деревни — еще неделя, и ей бы пришлось ждать весны. Проселочную дорогу до федеральной трассы с первым же сильным снегопадом засыпало напрочь. Трактор сломался на середине.

Поэтому, пока его не починят, мы все перешли на самообеспечение. Как оказалось, эта ситуация повторялась не первый год, а потому местные уже приспособились — продуктов в магазине было достаточно, хотя относительно их свежести вставал большой вопрос; пекарня своя, а алкоголь и подавно. Деревня медленно, но верно погрузилась в спячку, пережидая зиму.

Я наконец-то наслаждалась покоем — меня никто не дергал, не вламывался в дом в шесть утра с криками «А шость тако случилось!» и уж тем более не пытался убить.

Идиллия. Если бы не одно но. Я не могла заставить себя превратиться. С тех пор, как побывала в подвалах церкви, что-то во мне не давало этого сделать. Ужас, неестественность этого процесса, во всей красе представшие передо мной настолько напугали меня тогда, что я до сих пор вздрагивала при одной мысли, что придется начать изменение.

Хорошо хоть никто об этом не знал и — даст бог — не узнает. А то легкой добычей бы я была для любого охотника.

Досадливо поморщившись от этой мысли, я откинула со лба мешавшие волосы, а затем и вовсе подвязала их платком. Стол был завален пучками трав, всевозможными видами ножей, склянками со спиртом и водой, горшочками с жиром самых разнообразных мастей: от барсучьего до куриного, еще свежего — за моей спиной доходила в печи вареная курица.

Хорошо хоть, нюх остался при мне. И не только он — я могла при желании перестроить зрение, обострить слух, но все это происходило автоматически, почти без моих на то усилий. На то, чтобы перекинуться, требовалось осознанное решение. Мысленный приказ, который я никак не могла отдать.

— Тетя ведьма, тетя ведьма!!! — за окном, опередив хоровой вопль буквально на секунду, хлопнула калитка. Я закатила глаза. По ним можно часы сверять. Каждое утро эти двое совершали набеги на мою территорию. Не помогало ничего — ни заросли подсолнечника, ни мои метки, ни даже угрозы превратить в табуретки.

После чудесного спасения от гангрены Митька проникся уверенностью в моей полнейшей безобидности, а его более смелая сестрица даже рискнула это проверить, заглянув посреди ночи ко мне в окно. В тот момент я порадовалась тому, что не могу перекинуться, хотя мой мирно возлежащий на печи вид их заметно разочаровал.

Зато, нагрянув как-то утром за настойкой от кашля (тот по-прежнему еще мучил ребенка), все их надежды были вознаграждены — словно заправская ведьма, я толкла в ступе травы, обложившись их всевозможными вариациями.

После этого близнецов уже было невозможно выгнать из дома — они болтали без умолку, совали носы во все щели, уронили ухват на кота, разбили последнюю банку с медвежьим жиром и остановились только, когда я вручила им по бутерброду с малиновым вареньем. На пару минут в доме воцарилась блаженная тишина.

С тех пор прошел почти месяц, а я научилась находить им работу, дабы сохранить в неприкосновенности остатки своих запасов.

— Тетя ведьма, а вы добрая ведьма или злая? — сразу за грохотом в сенях раздался хитрый голосок Ксюшки. Я мрачно отряхнула руки, достала из печи два бутерброда с жареным сыром и ответила:

— Злая.

Раздалось хихиканье, ясно дающее понять, что они в это не поверили. Затем дверь скрипнула и из сеней показался краснеющий от мороза Митькин нос.

— А можно тряпку? — он был более робким и более умильным, а потому хитрая сестрица отправляла его первым.