Борис Конофальский - Длань Господня

Все собрались в старом доме, в новом для стольких людей удобного места не было, пришли офицеры, старшины, знаменосцы. Офицеры расселись за столом, все остальные стояли у стен.

Совет к его удовольствию не затянулся. Он рассказал собравшимся, в чем дело. Говорил коротко и по делу. Так и так, враг уже поставил лагерь невдалеке от реки, скорее всего, это не люди кантона, а райслауферы. У Мелликона на баржи и лодки грузят солонину и овес. Овес! Никому не нужно было объяснять, зачем грузится овес в мешках. Затем представил ротмистра Джентиле, чем откровенно порадовал офицеров. Господа офицеры и старшины знали, что шесть десятков арбалетчиков, тем более ламбрийских, в бою точно лишними не будут. Всем все было ясно, и никто, ну, кроме нудного капитана Пруффа, лишних вопросов не задавал. Все понимали, что происходит, и знали, что делать. Решение приняли быстро. Решили попытаться, как и в прошлый раз, поймать горцев на переправе, первыми оказаться на берегу реки и выяснить, где враг думает вылезти на него. Нужно было действовать быстро. Конечно, никто этого вслух не сказал, но над столом, за которым сидели офицеры, так и летало выражение: «Ну, наконец-то». Видно, что ожидание нападения тяготило не только его.

Совет завершился, все разошлись собирать солдат, готовить провиант, телеги, лошадей. А Волков пошел домой собираться.

Волков решил не ждать никого со своим выездом и без обоза выехать тут же к реке. Ему нужно было выяснить, где решат высадиться горцы.

В доме царила суматоха. Господин опять уезжал на войну. Мария и кухонные бабы под руководством госпожи Ланге готовили еду в дорогу. Господ молодых ехало с кавалером много, и еды нужно было много. Пеклись во всю хлеба, резались куры, толклось сало с чесноком и солью, резались кусками отличные сыры, что делала жена Брюнхвальда, из погреба выносилось пиво. Молодые господа из выезда кавалера уже в доспехе ходили по дому, звеня латами и мечами, они приносили с собой большие кавалерийские фляги, в них наливалось пиво. Юноши были взволнованы и веселы.

Это была их первая война.

Еган и дворовые мужики выдавали пришедшим сержантам лошадей из конюшен господина, телеги для обоза, тут же быстро и умело подправляли колеса, мазали ступицы дегтем и салом. Путь был неблизким, дорога нелегкой. Да ее, впрочем, как таковой, и не было.

Он сел на табурет и сидел пока Максимилиан и Увалень надевали на него стеганку и кольчугу под кирасу.

— Монах, мне надобно будет много твоего зелья.

— Я приготовил, господин, — со вздохом отвечал брат Ипполит. — только еще раз говорю вам, все время бодрить оно вас не будет.

— Ничего, если горцы уже грузятся, значит, будут со дня на день, — отвечал кавалер. — Мне бы три дня на нем продержаться. Как думаешь, продержусь?

— Человек вы на удивление крепкий, — отвечал монах, — может, и продержитесь… Если…

— Если? — произнес Волков, пытаясь вертеть головой после того, как Максимилиан затянул горжет.

— Ну, если ваша горячка на свалит вас, и вы не впадете в лихорадку и беспамятство. Господин, поймите, зелье мое не лечит вашу болезнь, а лишь бодрит вас, — отвечал брат Ипполит.

Волков покосился на него, взгляд его был весьма хмур:

— Монах, сейчас нужно мне в силах и в памяти быть. Понимаешь?

— Понимаю, — ответил брат Ипполит. — Так пейте тогда мое лекарство, что и я и госпожа Ланге вам дает. И не отказываетесь, ешьте, как следует, вы же есть перестали.

— Хорошо, буду есть, ну и пить твою бурду, — обещал ему кавалер, хотя это было для него непростым делом. Он всегда любил поесть, а в последние дни из-за жара едва что-то мог проглотить. А если это и получалось, проглоченное тут же просилось обратно.

— Я намешаю вам жирного молока с медом, — сказала появившаяся в покоях Бригитт.

— Да, это будет хорошо, — согласился монах.

Волкову даже думать о таком пойле сейчас не хотелось, он поморщился, но не ей он ответил, а сказал Максимилиану:

— Максимилиан, отстегните горжет, не поеду я в нем, мне в нем голову не повернуть.

Ничего не бывает просто, когда дело доходит до настоящей войны. Люди не всегда делают то, что обязаны. Приехал Рене и доложил:

— У нас почти тридцать человек на войну идти отказываются.

— Как так? — искренне удивился кавалер. — Я же дал им наделы, коров и свиней покупал им, я помогал им кормом, я одного гороха за осень девятнадцать возов купил, сала три бочки. Как же они теперь отказываются. Я же им дома дозволил строить на моей земле.

— Некоторые говорят, что больны, другие, что женаты. Мол, жены у них брюхаты, им помирать и калечиться никак нельзя, — рассказывал Рене.

— Ладно, разберусь с ними после, — сказал Волков и добавил негромко, — перевешаю псов. Не до них сейчас.

То услыхал брат Семион, что был тут же при разговоре.

— Господин, людей понять можно, боятся они.

— Солдаты они! — заорал кавалер. — Им бояться по ремеслу не положено. — Схватил монаха за рукав, притянул к себе и заговорил зло. — Ты все говорил им, что я Длань Господня. Чего же им бояться, если я рука Господа?

— Обженились они, зажили мирной жизнью, домишками и имуществом обросли, не хотят больше хлеба солдатского, — пояснял умный монах.

— Больше не будет им мирной жизни, не для того я им наделы и скот раздавал, чтобы они теперь, как враг идет к нам, по домам сидели, и в этом… — Волков погрозил пальцем брату Симону, — в этом я и твою вину вижу. В кабаке сидишь, серебро краденое пропиваешь с потаскухами, а должен по дома ходить, с солдатами и их бабами говорить.

— Может, и правы вы, — смиренно закатывал глазки к потолку брат Семион.

Вот только кавалер не верил этому его смирению, как и его раскаянью.

— Иди, ободряй людей, — зло сказал Волков.

То же самое было в и отряде Брюнхвальда, но у этого офицера все было иначе. Отряд его был много меньше, чем отряд Рене и Бертье, отказников было всего двое. Один солдат преуспевал в деле обжига кирпича, считал, что война ему больше не нужна. А у второго солдата жена была беременна, не хотела, что бы тот шел воевать. Брюнхвальд жаловаться к кавалеру не побежал, а поступил просто, сначала предложил им занять место в строю. И когда эти двое опять отказались — принял решение. К тому, у которого была беременна жена, он был милосерден, просто выгнал его.

— Бери свою бабу и ступай куда хочешь, больше тут тебе ни дома, ни надела не будет.

А со вторым он уже не церемонился. Зажрался солдатик, в купцы выбиваться надумал, так не получится.

— Сержанты, скажите людям, что братского суда не будет, так как кавалер уже нас призвал и уже война идет. Поэтому судить буду сам. И сужу одно. Повесить подлеца, так как дезертир он.

И ни один из его людей ему не возразил, никому не хотелось в грязь и холод идти воевать с горцами. Но все шли, а этот умный самый, видите ли, отказывался. Ну, так пусть и получит офицерский суд и петлю. Этим дело и закончилось, об этом Волков узнал уже позже.