Том Светерлич - Завтра вновь и вновь [litres]

Когда бы ты сюда ни зашел, здесь полно других людей – слишком многие из переживших Питтсбург хотят вновь почувствовать вкус этого места. «Катц-плаза», так его называли. В центре – фонтан работы Луизы Буржуа, а вокруг него скамейки в форме всевидящего ока. Мы приходим сюда, чтобы посмотреть на конец. Мы толпимся кружком, как в художественной галерее. Мы знаем, что это случится в час тридцать семь минут, и когда момент приближается, наблюдаем – вот он, грузовик на Седьмой улице, из него выходит мужчина со стальным чемоданчиком.

Некоторые начинают плакать, но большинство уже это видели, и много раз. Мы не можем его остановить, не можем переписать историю, хотя она и проходит у нас перед глазами, мы просто смотрим. Мужчина встает на колени в центре площади и поднимает руки в какой-то молитве. Некоторым кажется, что они слышат упоминания Аллаха. Мужчина медлит, и мы гадаем, миллионы людей гадают – что, если в этот момент сомнений он передумает, вдруг он уйдет. Мы смотрим, как он открывает чемоданчик. Вспышка света…

Она любила здесь гулять. По Уолнат-стрит в Шейдисайде. Любила ходить тут по магазинам – «Эппл-стор», «Уильямс-Сонома», «Каваий», дизайнерский бутик И. Б. Пеппер, – но ее любимым был дорогой универмаг «Кардс анлимитед». Здесь Тереза и умерла – в синих джинсах, заправленных в сапоги для верховой езды, и бежевом кардигане, задрапированном на раздувшемся животе. Я стоял рядом с ней у витрины «Кардс анлимитед», когда она потягивала кофе со льдом из «Старбакса» и рассматривала футболки с надписями. «У моей машины есть конденсатор потока». «Единорог». «Займу место на парковке». «Заводной апельсин».

Я много раз наблюдал, как она смотрит на эти футболки, и пришел к выводу, что в самом конце, в тот последний миг, она рассматривала футболку со строками из песни: «Прекрасный день в квартале». Вспыхивает небо. Тереза прищуривается. Кончики ее волос загораются и полыхают диадемой вокруг головы. Думаю, она умерла слишком быстро, чтобы почувствовать боль. Я всегда считал, что наш ребенок просто исчез в ее утробе, но Болван вонзил в мой разум шипы сомнений, и теперь, наблюдая, как Тереза оказывается в коконе пламени, я воображаю, что наша дочь все понимала, толкалась и извивалась, пока умирала ее мать, а может, даже чувствовала и страдала.

Расползаются слухи, а желтая пресса гадает, что она наденет, но Гаврил уже намекнул, что в этом году президент Мичем выбрала Александра Порту, протеже Натальи Валевской, и на казни сегодня вечером предстанет как минимум в семи нарядах из осенней коллекции. Я просмотрел сайты Лиги женщин-избирательниц, компартии США, «зеленых», Армии Бога и социалистов Атлантического побережья – они не примут участия, называя это событие показательной расправой и спектаклем. Сегодня вечером казнят девятерых государственных преступников: джихадистов, шпионов, серийных убийц. Я принимаю приглашение Тимоти посмотреть казнь у Уэйверли.

Под дождем, в косых лучах света, стрим выглядит на редкость ярко – демонстранты в Сан-Франциско спалили несколько кварталов в Хантерс-Пойнте, демонстранты в Чикаго подожгли полицейские машины в парке Миллениум. Тимоти подкатывает в «Фиате» и велит мне садиться, пока я не подхватил пневмонию.

Тимоти слушает легкий джаз типа квартета Fontainebleau или Slim Vogodross. Он спрашивает, как мои дела, и я отвечаю, что искал Альбион, но не упоминаю Болвана и его угрозы моей жене. Я собираюсь рассказать лично Уэйверли, получить оплату и завершить работу. Тимоти въезжает на Белтвей и едет со скоростью восемьдесят или восемьдесят пять миль в час, пока минут через сорок пять не съезжает с этого шоссе уже за пределами Вашингтона.

Вирджиния. Через полтора часа езды Тимоти сворачивает с основного шоссе, и мы едем через лес. Близится вечер, между тонкими черными стволами деревьев сгущается темнота. Я устал, уже много дней не брился, и шея обросла густой щетиной, но ничего страшного. Дорога сужается, и начинается подъем. Тимоти надел смокинг, и я беспокоюсь, не буду ли выглядеть по-дурацки – на мне черные брюки, заправленная в них фланелевая рубашка и твидовый пиджак, который я не носил уже много лет. Фары высвечивают лес.

Тимоти резко сворачивает – опасно так водить под дождем. Ветровое стекло подсвечено допом ночного видения, и я смотрю на бледно-зеленые фигуры оленей у кромки леса, их десятки, если не сотни. На ветровом стекле собирается подмерзшая слякоть, пока ее не смахивают дворники. Если хоть один олень вдруг выскочит, я труп. Однажды я наехал на оленя, много лет назад, и вильнул на обочину. Это была самка, как я предполагаю, – вблизи она оказалась небольшой, но кто разберется в этих оленях.

Тогда я ехал ночью по округу Вестморленд. Олень стонал и подвывал – это вроде называют блеянием. Я видел в кино, как люди хладнокровно перерезают шею умирающему животному или убивают его одним выстрелом, чтобы прекратить мучения, но у меня не было оружия, и я все равно не заставил бы себя убить его, даже прикоснуться к нему. Я застыл как вкопанный, увидев кровавый след от своей подошвы. Я отошел в сторонку и просто смотрел, как олениха умирает. Когда она затихла, я прочитал молитвы над ее телом и уехал. А что еще я мог поделать? Ветровое стекло треснуло и выгнулось вовнутрь, когда от него отскочил олень.

– Он далеко живет, – говорю я.

– Но это приятная поездка, – отзывается Тимоти, – а Уэйверли нечасто выезжает. Только когда у него есть дела в городе.

Тимоти снижает скорость, сворачивая на частную подъездную дорогу, петляющую через густой сосновый бор, фонари в мощении подсвечивают ее как взлетную полосу. Видимо, дорога еще и подогревается – на сосновых лапах и по обочинам застыла изморось, но на дороге сверкает подтаявшая влага.

Сосны отступают, и открывается дом Уэйверли, построенный на утесе с видом на неглубокую долину. Сам дом выглядит хаотичным скоплением светящихся кубов из матового стекла. На въезде привратник предлагает поставить машину на парковку, но Тимоти едет дальше, следуя изгибам дороги до самого дальнего конца дома. Мы ныряем в подземный гараж, способный вместить по меньшей мере двадцать машин.

– Обычно здесь пусто, – говорит Тимоти.

Тимоти делает круг, прежде чем останавливается в углу. «Фиат» дребезжит, когда Тимоти глушит двигатель, звук кажется почти оскорбительным среди молчаливых «Мазератти», «Порше» и «Феррари», стоящих по соседству. Белым полотенцем служащий в форме смахивает слякоть с машины, пусть даже «Фиат» – это просто дерьмо. Тимоти как-то притих – возможно, нервничает.

– Не любишь вечеринки? – спрашиваю я.

– Не особо, – признается он.