Том Светерлич - Завтра вновь и вновь [litres]

– В любом случае в ближайшее время мне не понадобится сниматься в рекламе American Apparel, – заявляет она. – У меня сейчас классный перепихон, который подстегнет мою карьеру. Тебе когда-нибудь выпадала такая удача? Как там у Плат? «Я сделала глубокий вдох и прислушалась к радостному биению сердца. Я есть, я есть, я есть». Я есть, черт побери, и сейчас мое сердце вопит от радости.

– Кто-то нанял тебя для новой рекламной кампании?

– Я любимая девушка Тео Уэйверли, – заявляет она. – Стабильная работа, пока я не состарюсь, вот что это значит. Это его компания дала мне работу в рекламе и познакомила с Гаврилом. Это он потребовал покрасить волосы в алый. Тебе нравится?

– Видно издалека.

– Этот цвет поднял меня в рейтинге стримов и увеличил число кликов до восьмидесяти трех процентов, просто уму непостижимо. «Шанель» и «Диор» уже связались с его компанией по моему поводу. Все происходит так быстро…

– Я думал, тебя интересует поэзия. Ты прислала мне сообщение с просьбой порекомендовать поэзию.

– Если девушка классно выглядит, это не значит, что у нее нет мозгов, – говорит она. – И кстати, я прочитала книгу Адельмо Саломара, которую ты порекомендовал. Я никогда не была поклонницей сюрреализма или автоматического письма. Мне больше интересна исповедальная поэзия, а весь этот сюрреализм – просто куча дерьма.

– Саломар писал о чилийской революции, а там поэтам пришлось изобретать пути, чтобы обойти цензуру, так они и приспособили для своих целей сюрреализм. «Сегодня я записал голос змеи, пожранной тысячью птиц». Это из «Теологии освобождения».

– Ну, в общем, поэзия бессмертна, но красота сожрана тысячью птиц, – говорит она. – Если я посвящу изучению чилийского сюрреализма слишком много времени, никто больше не захочет, чтобы я носила их одежду.

– А я бы почитал твои стихи, – говорю я, но прежде чем она успевает ответить, в комнату входит Уэйверли с бутылкой вина.

– Вот вы где, – говорит он. – Тимоти боялся, что вы заблудились.

– Пока нет, – отвечаю я.

– Почему бы тебе не вернуться к гостям? – предлагает он Твигги.

Она допивает бурбон и ставит бокал на край стола.

– Мне от них тошно, – говорит она.

– Доминик, давайте выпьем в кабинете, – предлагает Уэйверли. – Покончим с делами, чтобы расслабиться и повеселиться.

– Мистер Уэйверли, вообще-то я хотел обсудить с вами свою работу…

– За выпивкой, – настаивает он. – Не здесь.

Кабинет Уэйверли находится на нижнем уровне, мы идем туда по очередному коридору из матового стекла и вниз по лестнице. Это технорай. Камеры виртуальной реальности, аппаратура для записи, двадцатидвухдюймовый монитор на столе, полка с устройствами для Начинки в путанице проводов и рабочий стол с паяльником, материнскими платами и мотками проводов и кабелей. Стена со встроенными полками заставлена книгами, классикой в кожаных переплетах – Гессе, Блейк, Бодрийяр, Шопенгауэр, еще там технические справочники в желтых обложках и коричневые конверты с распечатками.

Среди книг стоят несколько фотографий в рамках – снимки небоскребов Питтсбурга, снова Уэйверли на «Дочери Альбиона», еще раз женщина, которую я посчитал его женой, она сидит на лужайке рядом с цветущим кустом роз. Одна фотография – групповой портрет, Уэйверли и остальные вокруг молодой Мичем, ее отработанная фальшивая улыбка буквально излучает сияние.

– Вы с ней знакомы? – спрашиваю я.

– Я очень хорошо знаю Элеонор. Этот снимок был сделан лет пятнадцать назад. Мы были на предвыборном мероприятии в Кантоне, Огайо, в «Маккинли гранд отеле». Она тогда впервые баллотировалась в президенты.

– Так вы работаете с ней с самого начала ее карьеры?

– До того как я ее приютил, она была просто заблудшей овечкой, – говорит он. – Простите, это звучит резко, но Элеонор не понимала своего потенциала. Она была слишком поверхностной, но я разглядел в ней потенциал. Она была красноречива, мы знали это по шоу, которые она устраивала, и умна, когда того хотела. Умела сострадать. Политика во многом – просто манипуляция известными символами. Она была королевой красоты, выросшей неподалеку от Питтсбурга, консервативна в политических взглядах, христианка. Именно в ней в то время нуждалась страна. И до сих пор нуждается.

– Тимоти говорит, вы можете предсказать поведение людей, манипулировать их свободой воли.

– Не вижу причин, с чего бы Элеонор Мичем могла проиграть выборы, – отвечает он. – Поправка прошла на ура, публика на ее стороне.

Еще одна фотография.

Это дом в питтсбургском районе Гринфилд, в той части квартала, которая спускается к реке. Особняк в викторианском стиле зажат вместе с остальными в тени эстакады, потрепанный и некрашеный, а на стене нарисован белый крест и библейская цитата: «Истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия».

– Я узнаю это место, – говорю я. – Мы называли его Дом Христа.

Уэйверли садится за письменный стол, заваленный проводами из миниатюрной материнской платы. Когда он разваливается в кресле, я понимаю, как он, наверное, выглядел в молодости, насколько был одинок. А может, я просто слишком много воображаю, а он просто старый человек, хлебнувший лишку.

– Это церковь, – объясняет Уэйверли. – Или была ею. Помните этот дом? Неудивительно, что он стал знаменитым, с такой-то надписью. Тактичность и скромность никогда не были сильной стороной этой церкви. Туда ходила моя жена. Люди там начинали говорить на незнакомых языках, и прочие чудеса в таком духе. Прежде это была ферма. Большая часть комнат использовалась под женский христианский приют. Это был первый дом в Америке моего прапрадедушки. Я не знаю происхождение своей семьи. Прапрадед владел прокатными заводами в Питтсбурге и Бирмингеме, отец их унаследовал. Я выкупил дом обратно, и когда Китти понадобилось место для приюта, для ее паствы, я отписал дом ей.

– У вас нет фотографий дочери…

– Нет. Я не выставляю здесь фотографии детей. Все они погибли в Питтсбурге, все трое. Я предпочитаю разделять прошлое и настоящее, хранить прошлое только для себя.

Я нахожу еще одно фото Мичем, сделанное вскоре после Питтсбурга, когда она ездила по лагерям беженцев Западной Вирджинии от Агентства по чрезвычайным ситуациям, – эти лагеря устроили для людей вроде меня, оставшихся без крова.

– Когда это случилось, я был в баре в Уиртоне, – говорю я. – Это вы сняли ее в лагере беженцев?

Уэйверли кивает. Спиртное ударяет в голову, и я говорю раскрепощенно, без обычной сдержанности:

– Хочу, чтобы вы знали: в то время, когда у нас ничего не осталось, мы в нее верили. Я голосовал за нее. Она была с запада Пенсильвании, одной из нас, и когда сети предрекали ей победу, я плакал, как и все остальные в баре. Я… я думал, хотя это глупо, что ее победа каким-то образом вернет все назад, все станет как раньше. Она описывала Царствие небесное и говорила, что Господь держит мертвых в своей ладони, что они нашли покой, всю эту чушь, уверяя нас, что жизнь продолжается из-за любви Господа.