Оса Авдич - Эксперимент «Исола» [litres]

Потом я узнала, что Нур перевели в тюремную больницу, где держали шесть недель. Еще ей сказали (я узнала об этом много позже), что я выдала ее. Когда я через шесть недель позвонила в тюрьму, мне вдруг сообщили, что она уже дома. Нур действительно оказалась дома. С досрочной пенсией и на костылях. К тому времени дедушка уже умер, а Нур предстояло стать диссиденткой, диссиденткой, которая всегда и везде будет ходить на костылях. Мы никогда больше об этом не говорили, но я часто думала, на что может пойти человек ради своих близких.

В Кызылкуме я видела много искалеченных. Матери калечили сыновей, чтобы те остались дома, мужчины простреливали себе ноги, чтобы не оказаться на поле боя. Я видела столько трупов, что это почти – но лишь почти – стало обыденностью. Некоторые – чужаки, другие – мучительно знакомые. Некоторые настолько изувеченные, что я почти испытывала облегчение при мысли, что им не нужно жить в таком состоянии; другие, казалось, просто прилегли поспать. Были старые, были слишком молодые. Но мне и в голову не могло прийти, что иногда предпочтительно видеть труп собственными глазами, что точное знание лучше сценария “на уединенном острове куда-то делись два человека, а трупов нет”. Во всяком случае, такой представлялась мне ситуация, когда я слушала Франциску, Юна, Лотту и Генри, пытавшихся на кухне решить, что делать дальше. Полковник исчез под водой, когда лодка перевернулась, а при таком ветре выходить в море и искать его было невозможно. К тому же лодку унесло. Теперь мы были отрезаны от мира по-настоящему. Юн, кажется, не удовлетворился ответами, полученными от Генри.

– Но что именно он сказал, когда вы были в море?

– Мы обсуждали, что могло случиться с причалом, как его могло унести.

– И к чему пришли?

– Ничего нельзя сказать, пока мы до него не доберемся и не осмотрим его, но есть… подозрение, что кто-то его отцепил.

– А зачем кому-то его отцеплять?

Генри прекратил таращиться в невидимую точку, которую до сих пор изучал, и перевел взгляд на Юна.

– Чтобы изолировать нас, разумеется. Теперь мы не сможем отсюда выбраться. Подойти к острову на лодке невозможно – во всяком случае, пока ветер не стихнет.

– Но…

– И это означает, – безжалостно продолжил Генри, – что на острове действительно есть кто-то, кто хочет нам навредить. Но сейчас ничего нельзя сказать наверняка. Мы не знаем, оторвался причал сам по себе или, может быть, это Полковник убил Анну, заставил Катю исчезнуть, а потом устроил диверсию с причалом. Потому что теперь его нет, и лодки тоже нет, а рация в подвале не работает…

Юн перебил его:

– А кто виноват, что нет ни Полковника, ни лодки? Ты разглагольствуешь тут, а ведь это твоя вина…

– Если ты можешь предложить какое-то решение, то я внимательно слушаю, – жестко сказал Генри.

Все молчали. В комнате было непривычно тихо. Наконец заговорила Франциска. В первый раз ее голос звучал не оскорбленно, не льстиво, а просто устало.

– Мы все вымотались. А еще у нас шок. У меня, во всяком случае. Предлагаю поесть и немного отдохнуть, а потом соберемся и подумаем, что делать.

Это было разумное предложение; когда она договорила, я поняла, что не ела уже много часов. Ноги отекли и казались раздутыми, я страшно устала и хотела есть. Пока другие готовились обедать (Франциска и Юн решили сходить на кухню за едой, Генри и Лотта остались в салоне, разожгли огонь и накрыли на стол), я спустилась в свой подвал и доковыляла до холодильника. Сделала бутерброд-чудовище из всего подряд и за полминуты проглотила его, не отрываясь от зернистых картинок на экранах. Франциска и Юн присоединились к Лотте и Генри в салоне.

Они устроились почти уютно – сидели в креслах, ели бутерброды, наливали себе чай из красивого самовара. А потом так и остались сидеть. Мне казалось, что из них вышел воздух. Насколько раз я поднималась в проход, послушать, не скажут ли чего интересного, но они по большей части молчали. Никто не предлагал продолжить поиски. Казалось, им хочется просто переждать происходящее. Все, кроме Франциски, выбрали себе по книге из большого книжного шкафа и словно утонули в креслах – только Франциска то садилась на диван рядом с Юном, вяло глядя в огонь, то ходила кругами по комнате и поглядывала в окно, на море, на закат. Один раз Генри с Юном спустились в медпункт, проверить радиопередатчик, но он так и не заработал. Ветер усилился до штормового и набрасывался на дом так, что дребезжали стекла в окнах.

В начале десятого Франциска и Юн объявили, что отправляются спать, и покинули салон. Сразу после этого Лотта и Генри поднялись в свои комнаты. Когда я подглядывала за ними через несколько минут, они как будто и правда легли. Юн с Франциской на диване, Лотта и Генри каждый в своей кровати. Я тоже решила поспать; забравшись в койку, я поставили будильник, намереваясь проснуться через несколько часов и подсматривать дальше. Едва я успела положить голову на жесткую плоскую подушку, натянуть на себя серое солдатское одеяло и подумать, как же чертовски неудобно живут военные, как провалилась в сон, в темный колодец.

Я снова в Кызылкуме. Несмотря на темноту, я сразу поняла, где я. Промозглый ночной воздух, запах бурого угля в печке, полог палатки хлопает на ветру. Хлоп-хлоп-хлоп. Ночь. На мне варежки и шапка, потому что печка дело ненадежное – всегда есть вероятность проснуться, трясясь от холода. Хотя проснулась я не от холода. Кто-то двигался в госпитальной палатке. Не как когда люди дергаются и ворочаются на койках во сне, от боли или от холода. Это были другие движения. Я осторожно приподнялась и стала всматриваться в зазор между двумя тонкими занавесками, отделявшими мой спальный угол от остальной палатки, и увидела смазанные контуры, кто-то быстро перемещался, словно хотел сбежать незамеченным. Я осторожно пошарила справа под матрасом, нашла револьвер. Даже во сне я знала, как опасно для жизни спать, имея под матрасом старое ненадежное оружие. В один непрекрасный день я дернусь во сне, ненамеренно, по ошибке сниму его с предохранителя и по несчастной случайности застрелю себя или кого-нибудь еще. Но я все же держала его при себе. Револьвер давал мне чувство контроля. Я обхватила рукоятку под тонким матрасом и медленно-медленно выскользнула из постели. Тень снова задвигалась, теперь в совершенно другом месте комнаты, полной тонких драпировок. Я медленно и тихо кралась к тени. Но чем дальше я пробиралась, тем больше становилось занавесок вокруг меня. Тень была то тут, то там, словно призрак, видимый краем глаза. Комната ширилась в бесконечность, я чувствовала, как в груди нарастает паника, и попыталась отбросить занавески, преграждавшие мне путь, но они были везде, и впереди, и сзади. Я перестала ориентироваться. Вдруг я уловила движение у себя за спиной. Я обернулась. Покрывало позади меня, в нескольких метрах, приподнялось. Из-под него виднелись большие ноги в сапогах. Они стояли неподвижно. Я подняла револьвер. Прицелилась. Медленно протянула руку, чтобы отвести покрывало. И тогда – внезапно – его отдернули с той стороны. За ним оказалось истощенное мальчишеское тело в гигантских сапогах и в рваной, легкой, несмотря на зиму, одежде. Вокруг плясали снежинки. Головой мальчика было большое красное яблоко. Я разрядила револьвер, и яблоко взорвалось.