Дарья Иорданская - Во имя Абартона

— Могу я вам чем-то помочь?

— Вы пытаетесь скрыть что-то?

— От вас? — Реджинальду, кажется, удалось правдоподобно изобразить удивление.

— Прогуляйтесь со мной.

Реджинальда неприятно кольнул приказной тон. С другой стороны, такой женщине — красивой и облеченной властью — не отказывают. И он предложил локоть, на который королевская фрейлина немедленно оперлась, почти навалилась, давая почувствовать мягкость груди. Едва ли соблазняла — в ее любовниках не было никого проще графа — скорее пыталась сбить с толку, заморочить.

Идя с ней под руку по алее под усыпанными волшебными фонариками деревьями, Реджинальд вспоминал Мэб, обнаженную ли или одетую, даже неважно.

— Вы проявляете интерес к нашим протеже, профессор… Эншо? — проговорила наконец леди Гортензия.

— Я проявляю интерес ко всем одаренным студентам.

— Академический или… иного толка?

Реджинальд остановился и посмотрел на женщину.

— Леди Паренкрест, я — не придворный. Называйте, пожалуйста, вещи своими именами.

Фрейлина огляделась, нашла скамейку и, выпустив локоть Реджинальда, подошла к ней. Села, расправляя искрящееся вечернее платье. Похлопала рядом с собой, но Реджинальд предпочел остаться стоять в некотором отдалении.

— У начинания ее величества немало противников, профессор… Эншо, — имя его всякий раз произносилось после паузы, точно леди Гортензия вспоминала, как же зовут собеседника. При всем этом Реджинальд был отчего-то уверен, что она прекрасно его запомнила. — Противников как образования низших слоев, так и женщин вообще. Должна заметить, что в чем-то согласна с ними. Женщине в наше время достаточно обучиться грамоте и… приличествующим даме наукам.

— Вы к таким относите кулинарию, вышивку и танцы, леди? — иронично поинтересовался Реджинальд.

Фрейлина пожала плечами.

— Следует смотреть на вещи реалистично: мы нескоро дождемся признания женщин-артефакторов, а уж о врачах, математиках, химиках, астронамах и говорить нечего.

— С таким взглядом мы рискуем их вообще не дождаться, — заметил Реджинальд. Разговор стал его забавлять.

— В сущности, — отмахнулась леди Гортензия, — мне это безразлично, дорогой профессор. Моя забота — репутация королевы. И неподобающее поведение ее подопечных бросает на эту репутацию тень.

Реджинальду подумалось, что тень бросает сама Шарлотта, во всяком случае статьи о ее возможных любовниках вздорные газетенки публикуют практически ежемесячно. Но высказываться вслух о своей королеве он не стал, как и поминать репутацию леди Гортензии.

— Девушки из колледжа Шарлотты искренне почитают свою благодетельницу. И уж тем более такие скромные особы, как Лили Шоу.

— Тогда что за фотокарточки вы столь поспешно сорвали?

Реджинальд на мгновение утратил самообладание и вздрогнул. Взгляд леди Гортензии Паренкрест был все тем же, неживым и ко всему безразличным, но еще это был взгляд умной, все понимающей женщины. Возможно даже слишком хорошо понимающей. А еще Реджинальд вдруг ощутил себя проштрафившимся мальчишкой. И вспомнил: двадцать лет назад эта женщина была любовницей, даже больше — официальной фавориткой короля Тристана. Реджинальд двадцать лет назад брался за любую работу, чтобы скопить денег и уехать в колонии.

— Покажите, — леди Гортензия протянула руку. — Это приказ.

Нехотя Реджинальд подчинился. Пару минут королевская фрейлина изучала снимки с тем же каменным выражением лица, в глазах не было ни смущения, ни возмущения, ни беспокойства. Потом, аккуратно сложив их стопкой, женщина откинулась на спинку скамьи, задумчиво разглядывая Реджинальда.

— Объяснитесь.

Рассказ вышел короткий, без лишних подробностей и уж конечно без малейшего следа того гнева, который Реджинальд в действительности испытывал. Лили Шоу соблазнена кем-то из Королевского Колледжа, якобы проклята, ей посылают старательно безграмотные письма, а теперь еще и пытаются ославить на весь Университет. Нет, кто может быть этим соблазнителем, Реджинальд пока не знает, но он постарается это выяснить. Не ради королевы с ее проектом, но ради самой Лили.

— Кто еще знает об… этом? — леди Гортензия, едва заметно поморщившись, кивнула на снимки, и то была первая человеческая реакция за весь вечер.

— Леди Дерован.

— И что вас связывает?

Допрос, устроенный сиятельной фрейлиной, начал надоедать, но Реджинальд все же ответил:

— Мы — компаньоны.

Его связывала с леди Дерован тысяча иных вещей, но об этом, конечно, следовало молчать.

— В каком это смысле?

Пришлось напомнить себе терпеливо, что леди Гортензия Паренкрест — противница женского образования, нога ее не переступала границы Абартона, и потому она совершенно не в курсе устоявшихся здесь обычаев.

— Историк и артефактор или, скажем, фармацев всегда работают в паре. Это помогает уберечь студентов от систематического повторения старых ошибок.

— Разумно, — кивнула леди Гортензия. — Вы доверяете ей?

— В каком это смысле? — опешил Реджинальд.

Леди Паренкрест сделала самый неопределенный жест рукой. И не понять, что хотела она изобразить этим кружением, взмахом, порханием белых пальцев, унизанных перстнями.

— Будет она молчать? — сказала наконец фрейлина.

— Вы меня спрашиваете, не станет ли знатная дама сплетничать о попавшей в трудное положение девушке? — озадаченно уточнил Реджинальд.

— Поверьте, именно этим и занимаются все свое время знатные дамы, — рот леди Паренкрест перекосила в ухмылке. — Что ж, Эншо, найдите этого мерзавца и заставьте его замолчать. Нельзя допустить, чтобы ее величество была скомпрометирована.

Очевидно, судьба самой Лили Шоу великолепную фрейлину не волновала. Она вытащила карточку, необычайной белизны прямоугольник с золотым тиснением, и протянула Реджинальду.

— Здесь мой номер. Позвоните.

Карточку Реджинальд взял, но про себя подумал, что с леди Гортензией Паренкрест свяжется в самую последнюю очередь, что бы не происходило вокруг.

— А теперь, — объявила королевская фрейлина, поднимаясь, — проводите меня к столам. Я хочу выпить вина.

О том, что вино на Майском балу не подается, Реджинальд говорить не стал. Он не сомневался, что леди Гортензия Паренкрест всегда и везде отыщет желаемое.

Леди Гортензия сидела на лавочке, Реджинальд стоял, их разделяло несколько шагов, но воображение, подстегиваемое чарами, рисовало безумные картины. Мэб задыхалась от ревности. Чувство это ей было прежде незнакомо, и сейчас она понимала, насколько же люто его ненавидит. Ревность делала мир слишком ярким, пульсирующим, гремящим. Ревность навешивала ярлыки. Ревность заставляла уверовать в вещи невозможные. Ревность, в конце концов, была неправильна.