Елена Ершова - Ихтис

«Правду тебе никто не расскажет: чужой ты здесь», – вспомнились слова Матрены.

– Я-то уж знаю! – не осталась в долгу бабка. – Господи, помилуй душу святого старца! Мало того, что умер без покаяния, так еще и на проклятое кладбище несут! Ах ты!

Вперед вышагнул Черный Игумен. Ветер подхватил красный кушак и стегнул им по гробу, как бичом. Степан поднял ладонь, и голоса разом смолкли. Даже старуха, все время бормочущая о покаянии, умолкла и только пыхтела натужно, изредка осеняя себя крестом.

– Братья и сестры! – выдержав паузу, глухо заговорил Черный Игумен. – Были беззаботны наши дни, и пастырь был милостив и добр, направляя овец к вечной жизни и радости. Но недаром сказано в Писании: «Содрогнитесь, беззаботные! Ужаснитесь, беспечные! Сбросьте одежды, обнажитесь и препояшьте чресла!» И вот мы поплатились за свою беспечность. Настал черный день, и наши сердца обуглились от горя, а глаза выплаканы слезами. Чей разум помутился? И кто нанес удар в спину? – Степан обвел тяжелым взглядом толпу, и Кирюха нервно сглотнул и спрятался за спину Павла. – Великий грех – убийство. Но еще более страшно преступление против больных и страждущих, против истинно верующих и молящихся! – голос Игумена окреп и рвал тугую тишину. – Великий грешник тот, кто пошел против Божьего промысла, кто осушил родник с водою живою! Убийца! – выкрикнул Степан, подняв крепко сжатый кулак, и вздох прокатился по толпе. – Знай, что гнев не замедлит! Наказание нечестивому – огонь и червь!

За спиной Павла испуганно икнул Кирюха, и старуха слева – та, что говорила про раздавленную голову, – снова истово перекрестилась. Черный Игумен помолчал, глядя поверх голов куда-то в свинцовую хмарь, потом выдавил:

– Прощайтесь.

И отошел в тень.

Первой заголосила Маланья. Упав перед гробом, завела протяжное:

– Корми-илец! Да как же мы теперь без тебя? Без благословения твоего и ми-илости? Головушка-то разбита-а! И Слово твое молчит…

Ее оттащил рябой мужик. Кажется, тот самый, что вынес из реки утонувшего мальчика, но Павел не был уверен: одинаковые рубахи, бороды и платки смешивались в однородную кашу, а ветер бесновался и набирал силу, завывая в Пуле и наполняя голову звоном.

«Точно гроза будет», – тоскливо подумал Павел и сдавил гудящие виски.

Наконец, подняли гроб. Желтая голова качнулась на подушке – невесомая и сухая, как у кузнечика. Степан поднял крышку, на которой не было креста, и Павел с удивлением отметил, что и венков тоже не было.

– Идет! Отец Спиридон идет! – выкрикнул кто-то.

Люди завертели головами, потом расступились. Кряжистый священник ледоколом врезался в толпу, и Павла обдало запахом мыла и ладана.

– Стойте, богоотступники! – загрохотал новоприбывший. – Не будет Царства Небесного для новопреставленного!

Держа перед собой гробовую крышку, как щит, наперерез шагнул Степан.

– Уходи! – гулко проговорил он. – Не ждали тебя.

Священник остановился, отдуваясь от быстрого шага.

– Ты не ждал, а люди позвали. Негоже без отпевания! Грех на душу не бери!

– Что ни есть – все мое, и не тобой считано, – Степан скрипнул зубами и велел мужикам. – Несите живее! До темноты надо управиться.

Краснопоясники отступили к оврагу. Чей-то мужской голос выкрикнул:

– Ты что, Черных? Дай по-человечески проститься! Всем миром по крохе собирали, чтобы старца в последний путь проводить!

Черный Игумен глянул исподлобья:

– Я не просил.

Краснопоясники отступили еще, и теперь между ними и деревенскими пролегла полоса, как пограничная зона, и по одну сторону стоял Степан, а по другую – отец Спиридон, раздувающий ноздри и пылающий, как печка.

– Я пришел призывать не праведников, а грешников к покаянию! – пробасил он. – Не лишай Захара милости Божией! Не ты, так люди просят!

– Люди что трава, – огрызнулся Степан, и ветер разворошил его волосы, как солому. – Куда дуну – туда и клонятся. А здесь не твоя, а моя паства.

– Паства твоя заблудшая, – спокойно возразил священник. – А слова лживы. Говорил Господь: «Берегитесь лжепророков, которые приходят в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные».

– Уж не я ли волк в овечьей шкуре? – недобро сощурился Степан и сжал кулаки.

– По делам и узнаем. Захар за самонадеянность поплатился, так теперь…

– Молчи! – прошипел Игумен и, отшвырнув гробовую крышку, схватил священника за рясу. – Не тебе судить о расплате!

– Черных, не дури! – крикнул мужик с помятым лицом. У Павла заныло под ложечкой, подумалось: «Сейчас что-то будет…»

Отец Спиридон вцепился в Игумена обеими руками и повторил севшим голосом:

– Не дури, Степан! Приходи лучше на исповедь! Может, тогда грехи деда спишутся, и дочь твоя…

– Акульку не трогай! – взревел Степан и, размахнувшись, мазнул кулаком по переносице.

Священник булькнул горлом и полетел спиной в толпу. Кто-то рванул навстречу, кто-то завопил:

– Гроб! Гроб держите!

Помятый мужик бросился слева, Павел – справа, и вдвоем они едва успели подхватить священника под руки, как раздался грохот. Ветер взметнул пену савана, что-то глухо стукнуло о землю, и старец повернул голову – Павлу показалось, будто плотно сомкнутые веки распахнулись, и между ресниц полыхнуло пожаром. Завизжали женщины, разбежались, как саранча. Потом налетел Степан. Павел только почувствовал, что подогнулись колени, а из легких вышибло воздух. Не удержав равновесия, упал на спину.

Больно ударили в ухо, но на счастье не в то, где крепилась Пуля. Голову обдало противным звоном. Павел ударил в ответ. Кто-то снова закричал. Перед глазами замельтешили черные мушки, сквозь которые проступало перекошенное лицо Степана – его всклокоченная борода набрякла от крови, в глазах полыхал огонь. Жесткие пальцы сомкнулись на горле. Павел не слышал, что повторяет Степан – в ушах колотился пульс, – но по губам прочитал:

– Сгною! Червь!

Мельтешащие мушки слились в сплошное пятно. Павел напрягся, ткнул костяшками наугад, пытаясь попасть в глаза. Степан захрипел и надавил сильнее. Потом его сшибли с ног, и мужики покатились по дороге, меся весеннюю грязь и отплевываясь от слюны и крови.

Павла рванули за плечо.

Глотая наэлектризованный грозой воздух, он растирал шею и пытался сфокусировать взгляд, но видел только склонившуюся над ним белую фигуру. Она терпеливо повторяла и повторяла что-то, совала в руки скомканную тряпку, которую рвал взбесившийся ветер. Павел машинально взял и дотронулся до Пули – не разбил ли? Сплюнул кровавую слюну и выдавил:

– Спа-сибо…

И удивленно умолк, разглядев, наконец, благодетеля – это была незнакомка с кладбища.

На ней теперь не было платка – его комкал Павел, утирая с лица пот и кровь, – черная стружка волос разметалась по плечам. Глаза смотрели встревоженно, губы шевельнулись, повторяя: