Елена Ершова - Ихтис

– Забираю глаза, чтобы видеть невидимое. Забираю уши, чтобы слышать далекое. Забираю пальцы, чтобы держать бестелесное. Забираю сердце, чтобы оживлять мертвое. Забираю печень, чтобы обуздать злое. Забираю язык, чтобы нести Слово… – Степан вернулся и встал над запрокинутым лицом старца, выдохнул в клубящийся дым: – Забираю силу – отдаю благодарность. Дело третье, свершенное.

Кровь из сжатого кулака капнула на сомкнутые губы мертвеца. И в то же мгновенье затрещали под напором урагана старые сосны и деревянные кресты. Молния опалила окна, и старец разорвал намертво скрепленные губы и выдохнул в оранжевый полумрак:

– Сте-епуш-ка-а…

Ударил громовой раскат. И Степан, падая, тоже ударился о пол, до крови прикусив нижнюю губу. Вытаращив глаза, он глядел на отпавшую челюсть мертвеца.

– Сте-па! – глухо и басовито повторил старец, и скоба блеснула в разорванном рту, как металлическая кость. Желтые ногти заскребли по доскам, в распоротом брюхе студенисто задрожали пропитанные формалином органы, и Степан зажал пальцами нос, понимая, что его сейчас вытошнит если не от зловония, то от страха.

– Не с того… требуй… кто держал, – прогромыхал покойник, – а с того… кто владеет!

Он повернул голову, и под натянутыми веками завращались мертвые глаза. Степан застонал, пытаясь отползти, но лишь засучил ногами. Страх пригвоздил к полу холодной иглой, и Степан понял, что этот глубокий голос, приглушенный слоями влажной земли, вовсе не похож на голос старца – он пришел из детства, где пахло перебродившим молоком, сушеными травами и разрытой могилой.

Мертвец говорил голосом деда Демьяна.

Степан вдохнул прогорклый и влажный воздух. Он хотел спросить: «А кто владеет?», но ничего не сказал. Игла, пробившая позвоночник, дернулась и проткнула гортань. Степан поперхнулся, ощущая на языке металлический привкус, мышцы напряглись и окоченели, словно это он, а не Захар, лежал с распоротой брюшиной. Словно его, а не Захара, накачали химикатами, заключив тело в неповоротливый панцирь. Глаза закатились, Степан стукнулся затылком о пол и затрясся в конвульсиях.

Он не знал, сколько длился припадок.

Свечи давно погасли, и тьма повисла над миром спокойная и немая. Степан чиркнул спичкой: огонек озарил оплывшие кляксы, выделяющиеся на грязно-серых досках пола. Мертвец лежал неподвижно, приоткрыв разорванный рот – глаза по-прежнему сомкнуты, руки раскинуты, возле гипсовой головы чернеют обугленные куски мяса.

Неподвижный. Молчаливый. Мертвее мертвого.

Из праха вышел – в прах и вернулся.

Разорвав окровавленный саван, Степан обмотал рану чистой тряпицей. Пошатываясь, вышел за порог: до рассвета далеко, но буря затихла, и ветер относил ее к востоку, только дождь по-прежнему лупил в покатые своды и пузырился в раскисшей грязи.

Запирать дверь Степан не стал, только подвинул чурочку к входу: знал, не будет охотников соваться в Окаянную церковь, а пройдет ненастье, сам вернется и похоронит останки неудачливого мессии.

По тропинке шел наугад, цепляясь за ветки и переступая поваленные кресты. Не остановился и у могилы деда, а так и брел до самой опушки, размазывая по лицу дождевые потоки и грязь, пока не потянуло дымом и между деревьями не показались черные срубы. Тяжело переступая со ступени на ступень, поднялся на крыльцо и загрохотал в дубовую, вымоченную дождем дверь – каждый стук отзывался саднящей болью в разрезанной ладони. Сначала никто не откликался, потом в тишине послышались шорохи и торопливые шаги. Лязгнул засов, из проема вынырнуло заспанное лицо Листара. Проморгавшись, тот узнал незваного гостя и забормотал плаксиво:

– Уж я молился! Молился, батюшка, как ты велел, вот только прикорнул на минуточку, а тут…

Степан рывком распахнул дверь, впустив в дом сырость раннего утра и запах дыма и тлена.

– Буди общину, – отрывисто проговорил Черный Игумен. – Свершилось чудо, и блаженный Захарий взошел на Небеса. И, возносясь, оставил меня за преемника. Видишь, грязь на моем челе и кровь на моих руках? Так предсказано: придет человек, облеченный в одежду, обагренную кровью. То будет новый мессия, и имя ему – Слово Божие.

Павел не выстоял до конца службы: воздух загустел, кадильный дым лениво тек между людьми, застывшими, как церковные свечи, и вскоре от духоты поплыла голова. Откачнувшись назад, Павел наступил на чью-то ногу, выдавил: «Прос… тите» и, не услышав ответа, вывалился на улицу. Там, глотнув свежести, прислонился плечом к стене и сунул ладонь в задний карман брюк, где обычно держал зажигалку, но ничего не нащупал. Павел раздраженно похлопал по другому карману – снова пусто, и чертыхнулся под нос. А потом замер, округлив глаза и чувствуя, как по коже разбегаются мурашки.

Зажигалки нет, потому что никогда не было, ведь он не курил.

Павел шумно выдохнул и вытер взмокший лоб – не заболел ли? Что-то происходило с ним – нехорошее, жуткое, начавшееся со странного ритуала на берегу Полони. А, может, еще раньше, с просмотра записи, где билась одержимая девушка, выдыхая протяжное: «Чер-во-о…»

Все-таки гипноз?

Вспомнилось, как несколько лет назад в передаче «Тайный мир» показывали гипнотизера, который на расстоянии и от болезней исцелял, и воду заряжал, и на эти сеансы люди собирались целыми семьями. Поговаривали, действительно исцелялись. Как уверуешь – так и будет тебе. Может, и Павел попал под действие такого гипноза? Слишком долго ждал настоящего чуда, и уверовал в исцеление Леши Краюхина, в хождение по воде и воскрешение мертвого брата.

Двери захлопали, и Павел посторонился, пропуская выходящих из церкви людей. Женщины, поворачиваясь к входу лицом, крестились, кланялись, а потом, срывая наспех накрученные платки, шли к выходу, переговариваясь о чем-то своем. Мужик с помятым лицом, виденный Павлом на похоронах, неодобрительно глянул на него, хотел что-то сказать, но раздумал и лишь поскреб заросшую щеку. Вышла и бабка Матрена. Поравнявшись с Павлом, спросила:

– Домой теперича?

– Не сейчас, – ответил Павел. – Хочу панихиду заказать.

Он подождал, пока разойдутся прихожане, добрел до хозяйственного корпуса, глянул на приходской дом, в маленьких оконцах которого горел тусклый свет. Совсем как в Окаянной церкви несколько ночей назад. Открой дверь – и дохнет гарью и тленом.

Павел обтер губы ладонью и повернул обратно к церкви как раз в тот момент, когда из нее вышел священник.

– Отец Спиридон!

Священник остановился. Ветер отбросил со лба длинные кудри, и показалось, что половина лица священника вымазана тьмой, но, подойдя ближе, Павел разглядел, что это только зреющая гематома.

– Закончилась служба, – устало произнес отец Спиридон. – Вечером приходи.