Елена Ершова - Ихтис

– Не к кому возвращаться было. И родню, и друзей Захар заменил. Маланья за ним как верная собачка ходила.

Значит, не могла быть убийцей? Горевала Маланья убедительно, но все-таки Павел поразмыслил и решил пока не сбрасывать женщину со счетов.

– А что про Ульяну скажешь? Жену Степана. Она тоже приезжая?

– Не, – мотнула головой Леля. – Местная она. Я кое-что краем уха слышала…

– Что же?

– Будто она всегда из деревни уехать хотела. И всем городским, кто мимо проезжал, на шею вешалась. Пока не встретила Степана Черных.

– Так ведь и он местный!

– Местный. Только в город учиться уезжал, а когда дед умирал, тогда и вернулся. Ульяна на него глаз положила, вплоть до того, что приворожить хотела. Для этого к старой Латке ходила, чтобы рецепт приворота узнать.

– Судя по всему, не очень-то у нее получилось, – Павел вспомнил вечно испуганное лицо Ульяны, тусклые мышиные глаза. Могла она убить Захария? Могла. Хотела ведь уехать из деревни, а не вышло. Захарий держал Черного Игумена подле себя как цепного пса, а тот в свою очередь держал в кулаке Ульяну.

– Отчасти получилось, – мягко возразила Леля. – Только Степан не увез ее в город, а сам здесь остался. Оно и понятно: дед умирал, нужно было колдовскую силу перенять. А сила не тому досталась.

Леля вдруг засмеялась тихо и зло:

– Ни тогда не получил Слово, ни теперь! А хочется ему, Павлуша! Так хочется, что в глазах темнеет, кишки от досады перекручивает. Ищет, как пес воздух тянет, и вроде бы рядом Слово, а не найти. Вот он злобу на всех и вымещает, а в первую очередь на жене.

– Бьет?

– Побивает. Только Акулину не трогает. Любит ее…

Леля притихла и задумалась, собирая юбкой золотую пыльцу одуванчиков. Павел тоже задумался, вспоминая первую встречу с Акулиной. Жуткая девочка, вроде и больная, и пожалеть ее надо, а как вспомнит острый взгляд, скрипучий голос – так мурашки табунами.

«Я что, всерьез раздумываю над этим? – одернул себя Павел. – Девчонке не больше десяти. При таком раскладе и себя к подозреваемым причислишь. Нереализованная сила, одержимость, вернувшийся слух… я ведь тоже мог…»

Стало зябко и неуютно. Павел скинул рюкзак с натертого плеча, делая вид, что поудобнее утрамбовывает вещи. Свитер сместил чуть левее, куртку правее, нащупал в кармане блокнот, вытащил сигаретную пачку, и, воровато оглянувшись, сунул в карман брюк. И вот тогда заметил.

Что-то изменилось.

Первым делом Павел увидел растения. Из молодой травы и одуванчиков выглядывали острые и гибкие листья, ярко-зеленые сверху и кроваво-красные внизу. Когда ветер пробегал по траве, они выворачивали изнанку и шевелили алыми язычками, словно дразнились, словно подзывали к себе.

«Не трогай», – предупредительно шепнул в голове Андрей, и Павел отдернул руку и выпрямился. Ощущение, будто что-то изменилось, не только не ушло, но даже усилилось.

– Леля?

Имя провалилось как в омут: только плеснуло – и нет ничего, лишь круги расходятся в пропитанном зноем воздухе. Девушка, не оборачиваясь, шла и шла вперед. Ее силуэт, подпаленный по краям солнцем, казался вырезкой из альбома. Волосы колыхались как черные водоросли, и колыхался окружающий лес: перешептывался, дрожал, встряхивал ветвями, менялся, то подступал ближе, наползая на рельсы, стальными нитями протянувшимися через зеленое море, то оголял ярко-голубое, до рези в глазах, небо.

Павел подхватил рюкзак и захромал следом. На какое-то мгновенье почудилось, что он, как и Леля, не движется, а только висит в воздухе, перебирая ногами, как подвешенная за ниточки марионетка, а вокруг течет и меняется мир. Поваленные и поросшие мхом сосны убегали за спину, пикетные столбики со стертыми табличками и опоры контактной сети сами по себе выступали из колеблющегося марева и быстро ныряли в прозрачный сумрак, ползущий по пятам, точно пролитые чернила, а по откосам дороги все чаще встречались вывернутые на алую изнанку растения.

– Леля! – снова позвал Павел и, как мог, ускорил шаг. Девушка обернулась, сверкнув болотными огоньками глаз. Мимо нее спикировала с лиственницы сорока. Расправив крылья, она пролетела над странной красно-зеленой порослью. Один из самых крупных и мясистых листьев вдруг распрямился, выстрелив длинным алым языком. Павел услышал сдавленный писк, вспыхнуло и распалось в пепел черно-белое оперенье, по зелени волною прошла дрожь, сопровождаясь долгим и тихим: «А-ах…»

– Что это такое? – прохрипел Павел.

– Венерина мухоловка, – спокойно ответила Леля.

Он недоверчиво покосился на облизывающиеся кровавой изнанкой листья. Разве так выглядит мухоловка? Конечно, нет, она похожа на створчатую ракушку с острыми зубчиками, произрастает в умеренном климате и питается исключительно насекомыми. Не сороками, которых способно испепелить в одно мгновенье! Бросило в жар, когда Павел подумал, что бы случилось с его пальцами, прикоснись он к этим растениям.

– Меньше глазей по сторонам, – между тем спокойно произнесла Леля, глядя на него прозрачными глазами. В них танцевали крохотные болотные огоньки. – И лучше не оборачивайся. Здесь будет… немного странно, но ты быстро привыкнешь.

– К чему? – спросил Павел.

– К изменениям, – ответила Леля. Обернулась и пошла, неслышно ступая со шпалы на шпалу.

Мошкары стало куда меньше, она сонно гудела, одурманенная зноем. Солнце жарило нещадно. Рельсы блестели, как натертые полозья. Было в этом что-то неправильное, странное. Вот только что?

«Дорогой не пользовались черт знает сколько времени! – подсказал Андрей. – А рельсы как новенькие».

Павел сглотнул слюну, присел, дотрагиваясь до нагретого металла. Воздух расходился рябью, настаивался сладковатым запахом, похожим на запах разложения.

– Здесь до сих пор ходят поезда? Может, вагонетки? – спросил Павел в обтянутую белой тканью спину Лели.

Она слегка обернулась через плечо и ответила:

– Давно не ходят, дорога много лет заброшена. А раньше проходила через Доброгостово. Тут в основном древесину и уголь возили.

Давно – это еще когда действовала колония, когда деревня называлась Погостово, а старец Захарий именовался просто Захаром и отбывал срок в этих Богом забытых местах. Вот только Леле откуда об этом известно? Или она знает куда больше, чем хочет показать?

Замешкавшись и сделав вид, что поправляет брюки, Павел достал фотоаппарат и украдкой щелкнул кнопкой. Сфотографировал точеную фигурку Лели, кровавую изнанку плотоядных листьев и железнодорожное полотно, сходящееся где-то на горизонте. Вспышка отразилась от рельса и полоснула по глазам.

– Я-же-сказала-нельзя! – голос Лели прозвучал угрожающе, чересчур близко.

Павел спрятал камеру. Лиственницы, густо растущие вдоль дороги, дрожали, возмущенно качали кудлатыми головами, за их плотной стеной что-то беспрестанно хрустело, шепталось и щелкало, точно потревоженный зверь беспокойно перебегал с места на место.