Елена Ершова - Ихтис

«Это галлюцинация. Никаких монстров тут нет. Ты не видел их на заброшенной стройке, где собирались сатанисты. Ты не видел призрака купца Смородина в Тарусской библиотеке. Никого не видишь и теперь».

Но кто-то другой, чей ядовитый якорь прочно засел в голове у Павла, шептал:

«И все-таки есть. Однажды он нашел тебя по запаху, и теперь поджидает здесь. Путевой обходчик, следящий за дорогой из мира живых в мир мертвых. В место, где говорят духи…»

Встретив его, нужно молчать и не двигаться. И ни в коем случае не смотреть под капюшон, где, наверное, и лица никакого нет, а только гнилое, изъеденное червями мясо.

Чудовище вдруг забеспокоилось. Вздернув голову, усиленно потянуло носом, издавая свистящие звуки, сухой воздух всколыхнулся, принеся едва уловимый запах копоти. Продолжая принюхиваться, существо прошло мимо, грузно шлепая по шпалам и оставляя в земле длинные и глубокие борозды.

Павел глянул на Лелю. Она быстро дышала, слегка приоткрыв губы. Павел ткнул себя в грудь и указал в сторону, откуда пришло существо: «Надо уходить!»

Леля упрямо затрясла головой. Павел ощутил размеренную дрожь земли, теплый ветер, дующий в спину. Он уже понял, что это значит.

«Поезд!» – показал он на пальцах, но девушка не понимала азбуки глухонемых и снова качнула головой. Существо стояло позади, все так же ворочая неповоротливой башкой и нюхая пыльный, напитанный гарью воздух. Павел не смотрел на него, а смотрел на рельсы, где крутился и подпрыгивал в креплении на стыке ржавый болт. Зубы залязгали от страха. Инстинкт самосохранения взвыл и заметался, запертый в клетке ребер, сердце колотилось, как сумасшедшее.

– Бе-жим! – в панике закричал Павел и вышагнул из круга, слово рассыпалось на сухие песчинки.

Тогда чудовище обернулось.

Сначала он увидел, как небо располовинил острый край штыка. И вслед за этим рев чудовища и паровозный гудок слились в один сплошной вой. Тишина лопнула, швырнула в лицо Павла горсть сухой пыли.

– Бежим! – закричал кто-то.

Последнее, что видел Павел – это надвигающуюся тень локомотива. Потом перед глазами замелькали шпалы. Лес огромными прыжками понесся назад, земля сотрясалась под ногами, в ушах стоял гул и вой. Инстинкт выживания, наплевав на острую боль в лодыжке, подхлестывал в спину, тянул на насыпь, густо поросшую папоротниками. Вильнуть туда, укрыться в траве, пока состав не пронесется мимо, но Леля поняла замысел Павла и крепко вцепилась в ушибленное плечо:

– Не сходи с дороги! Только не сходи с дороги! И не оборачивайся!

Она завязала на узел платок и швырнула в зеленую гущу леса. Длинные алые языки развернулись, лизнули воздух и жадно вцепились в материю, разрывая ее на куски. Тогда Павел зажмурился и поднажал.

Сзади ревел локомотив, колеса погромыхивали на стыках. Удушливый дым заволакивал небо, где все так же висело белое, точно приклеенное солнце. Пот заливал лицо, остро блестящие рельсы кромсали глазные яблоки до тех пор, пока мир не рассыпался на тысячу фрагментов, на тысячу шпал, на тысячу звуков топочущих ног. Только бы не споткнуться! Не потерять силы! Дорога изгибалась дугой, за новым поворотом Павел заметил очередную фанерную табличку с выцарапанной надписью: «Корм для рыб ЗДЕСЬ!», и не успел удивиться.

Дорога кончилась.

Только что была тут и вдруг исчезла, зарывшись блестящим носом в заросли папоротника, а впереди возвышались ворота, наглухо заблокировавшие путь. Дальше прохода не было.

Павел гневно вскрикнул и обернулся.

Чудовище все это время преследовало его. Дождевик лоснился на солнце и раздувался, как жабьи бока. Под капюшоном по-прежнему не было видно лица, но на грудь текло и текло что-то вязкое и блестящее. Слюна?

Штыковая лопата вновь блеснула отточенным краем. Павел толкнул Лелю в сторону и сам вскинул руки.

Локомотив налетел, подминая под себя и чудище, и Лелю, и самого Павла. Мир рассыпался на блестящие конфетти. Грохот отозвался болью в каждой косточке, в каждой клетке уставшего тела, и, срезонировав, быстро сошел на нет, оставив после себя лишь тянущее напряжение. А больше ничего.

Не было чудовища, не было поезда. Лишь у ворот стояла до смерти бледная Леля, глядя круглыми пустыми глазами.

– Что… было? – простонал Павел и, в бессилии сев прямо в траву, подтянул огнем горящую лодыжку.

Девушка моргнула, и взгляд стал более осмысленным.

– Морок, – тихо ответила она. – Мы пришли.

И указала на тропу, сбегающую с насыпи вниз.

С возвышения, на котором они стояли, это походило на огромный черный круг. Правда, в фантазиях Павла земля на Лешачьей плеши представлялась жирной и мягкой, топкой, как болото. На деле она оказалась сухой и выжженной, окаймленной редким подлеском. Должно быть, здесь когда-то случился пожар: березы и лиственницы стояли черные и голые, обсыпанные лишаем пепла. Из центра поляны торчал слегка покосившийся железный шест, и от этого Лешачья плешь напоминала гигантские солнечные часы: короткая тень знаменовала середину дня. Сунув руку в карман, Павел нащупал пластиковый корпус телефона. Точно так же когда-то он цеплялся за Пулю, но слуховой аппарат рассыпался на осколки, как рассыпалось рациональное зерно его веры. Страх отступал, и все случившееся казалось… обыденным? Наверное, в самом воздухе этих мест, в аромате цветов, в давящей тишине было что-то дурманящее, бесконечно толкающее вперед. Павел чувствовал себя альпинистом, с каждым шагом приближающимся к заветной вершине. От этого сдавливало грудь, волоски на руках и шее поднимались, точно наэлектризованные. Воздух был душен и горяч, и небо постепенно затягивало сизой дымкой.

– Гроза будет, – сказала Леля. – Грозы тут часто. Надо успеть.

Они принялись спускаться с насыпи.

Подвернувшаяся под ногу жестянка оказалась миской с пробитым дном. Павел едва удержал равновесие, перенес вес на здоровую ногу и поддал ее носком, вывернув вместе с прессованной землей. Вспомнилось, как однажды в деревне они с Андреем набрели на заброшенный дом вроде того, в каком жила старая Латка. Ни дверей, ни окон в доме не было, все, что могли, давно вынесли, оставив только негодный хлам вроде табурета с обломанной ножкой, рассыпанных ложек, тряпок, некогда бывших цветастыми платьями, да проржавевших тазов. Следы, оставленные когда-то кипевшей тут жизнью, а теперь пожираемые самым ненасытным из чудовищ – временем.

Идти по таким местам все равно, что идти по кладбищу.

– И часто сюда приходил старец? – спросил Павел.

Собственный голос казался странным, будто говорил он сквозь медицинскую маску, и от этого слова звучали тихо и невнятно. Слух опять притупился, но это почему-то принесло облегчение: там, на железной дороге, все происходящее воспринималось чересчур остро, неправильно, дико. Словно глухота была анестетиком и, лишаясь ее, Павел ощущал себя слишком уязвимым, слишком восприимчивым ко всему…