Лев Гурский - Корвус Коракс

Я заметил, что с той минуты, как Вилли Максович назвал себя, легендарный искоренитель научного плагиата утратил свою невозмутимость и смотрит на старика с благоговением – так, наверное, искусствовед взирал бы на внезапно обретенный шедевр Леонардо да Винчи.

– Послушать можно, – согласился Фишер. – Даже нужно. Иннокентий, доставай Корвуса.

Я нагнулся за рюкзаком – и обмер. Сердце убежало к подбородку, закупорило горло, и стало нечем дышать. Кто-то ворвался внутрь моего черепа и стал равномерно стучать по всем его закоулкам большим горячим молотком… Нет, рюкзак оказался на месте – под столом, где мы его оставили. Но горловину рюкзака уже не стягивал шнурок, дверца клетки была выломана, а…

– Ворон пропал!!!

Кто это закричал таким противным визгливым голосом? Неужели это я закричал? Следующие три минуты мне запомнились невероятным шумом и опрокинутыми лицами окружающих – они были вровень со мной, но как будто я смотрел на них снизу вверх. У всех лиц были распахнуты рты, и все говорили одновременно, поэтому я не понимал ни единого слова. Наконец Фишер схватил шахтерскую каску адвоката Жадова и беззвучно застучал по деревянной столешнице.

И с последним ударом настала тишина.

– Стоп, – сказал Вилли Максович в этой тишине. И повторил: – Сто-о-о-оп! Андрей Антонович, не надо поднимать тревогу. Господин Вальков, не надо устраивать общий сбор волонтеров. Кася, побыстрее найдите стакан и налейте воды. Нет, не мне, а Витольду. Иннокентий, деточка, дыши глубже и не паникуй. Последнее касается всех. Внимание! Это не похищение. Смотрите сюда. – Старик приподнял клетку и указал на криво выломанную дверцу. – Разве это работа инструмента злоумышленника? Это птичий клюв. Кеша, мальчик, ты у нас дока в носителях, кивни, что я прав. Ага, спасибо, разобрались. Корвусу просто надоели наши бла-бла-бла. Негодяй решил немного проветриться. Далеко не улетит. Максимум до пищеблока…

Негодяй, однако, обнаружился еще ближе. Обойдя палатку, мы застукали ворона с противоположной стороны от входа, на траве. Утащив из рюкзака уточку внука наркома, Корвус не думал никуда улетать. Он с наслаждением занимался любимым делом – вандализмом. На сей раз игрушка была уже не просто надорвана, а разодрана в клочья и реставрации не подлежала.

– А это еще что? – Тезка поднял с травы пожелтевшие бумажные листки и подал их Фишеру. – Глядите, тут какие-то старые документы. Наверное, они были внутри этой игрушки…

В первое мгновение я по-настоящему испугался, глядя на Вилли Максовича. Мне показалось, что старику стало плохо и он умрет прямо у нас на глазах. Но спустя секунду-другую до меня дошло, что все ровно наоборот: Фишеру было хорошо. Да что там хорошо – старый разведчик был счастлив. Это выражение свирепого веселья на его лице я уже видел один раз, несколько дней назад: когда он узнал о сталинской фонограмме внутри носителя. Теперь все повторилось.

– Ах ты сволочь пернатая! – сказал он Корвусу. – Ах ты хренов мерзавец, паскуда, каналья, вражина… паршивец… тварь… подонок…

Раньше я не предполагал, что такие бранные слова можно произносить с такой нежностью.

– Это оно?.. То самое, о чем я подумал? – Раткевич вытянул руку и очень осторожно пощупал пальцем ветхий бумажный листок. Я вдруг понял, почему консультант по всем наукам не подходит слишком близко и не хочет брать в руки бумагу: он боится забрызгать ее слезами.

– Именно то, – кивнул Фишер. – В своей игрушке внук Молотова спрятал не одно, а сразу два послания. И если бы не вредительство этой птицы, мы бы еще до-о-о-олго не нашли второго…

Кася сбегала в палатку и принесла еще стакан с водой и салфетку. Разволновавшийся Витольд стал сбивчиво рассказывать про какое-то местечко под Смоленском, про сгинувшего где-то в тех краях в далеком сороковом подхорунжего Богуслава Раткевича, и про каменномордых историков и работников архивов, которые годами твердили ему, что никакого секретного протокола к договору с Германией не найдено, а раз не найдено, значит, его и не было.

– Но я знал, я знал! – повторял Витольд, и глаза у него уже опять были на мокром месте. – Я всегда знал, что он будет найден – настоящий оригинал пакта Молотова – Риббентропа…

Корвус поймал ключевое слово и, оторвавшись от матерчатых останков уточки, произнес с гортанным грузинским акцентом:

– …господин Р-риббентр-роп, я хочу випить за здор-ровье вашего вожьдя, котор-рого так сильно любит гер-рманская нация…

– Это что, Сталин? Он что же, пьет за здоровье Гитлера? – изумился адвокат Жадов.

Еще совсем недавно и я, Иннокентий Ломов, точно так же таращил бы глаза. Однако теперь меня уже трудно было удивить. Дар речи ко мне вернулся, и я сказал, обращаясь к Наждачному:

– Вот из-за этой сталинской записи за ним и охотятся. Кое-кому не хочется вспоминать…

– А вот здесь, Иннокентий, ты неточен! – решительно перебил меня Фишер. Миг счастья прошел, и на лице его вновь проступила тревога. – Дело не только в воспоминаниях о прошлом. С вороном связано еще кое-что, помимо истории. Боюсь, всех нас скоро ждет большая беда.

Наждачный хотел потереть лоб и наткнулся ладонью на свежую повязку.

– Проклятый попугай, – пожаловался он. – Хотя при чем тут попугай? Я просто загнался. Нельзя так долго работать без выходных и отпуска – начинаешь тупеть и плохо соображать… Кажется, я снова потерял нить. Вы не могли бы рассказать обо всем по порядку, с самого начала?

«Эр ист кайн толлер райтер! Им копф хат ер нур вайбер! Унд загт, дас кэмпфен махт им кайнен шпас! Дас ист вар!» Из зарослей на холме, где мы прятались с ночи, неплохо просматривалась вся южная сторона турбазы Осколково, а уж пение, доносящееся с крыши караулки, здесь было слышно так отчетливо, что за последние три часа мы успели возненавидеть всех: и квартет исполнителей – трех бурохвостых жако и удода, – и старинную поп-группу «Чингисхан», и самих охранников, которые закольцевали на бесконечный повтор одну-единственную песню.

«Ху-ха, ху-ха, ху-ха, казачок… Ху-ха, ху-ха, ху-ха, казачок…» – каждые две минуты надрывался удод, исполнитель припева. Возле караулки столпились крайне довольные собой стражи турбазы, наряженные в снежно-белые папахи, ярко-оранжевые черкески с газырями и пронзительно-зеленые галифе с лампасами. Некоторые из охранников не просто слушали. Они вместе с удодом самозабвенно «хухакали» в припеве, приплясывали, притоптывали сапогами и сами при этом были похожи на стаю разрезвившихся экзотических птиц – то ли хохлатых голубей, то ли Гульдовых амадинов. Может, у охраны это считалось утренней гимнастикой?

– Ну и цвета! – с раздражением сказал Вальков, оторвавшись от своего бинокля. – Дизайнеров эдакого косплея я бы отправил в кухонный наряд бессрочно. Не одежда, а настоящая глазунья с морепродуктами. И функциональность костюмов почти нулевая, как математик говорю. Пешие не гомотетичны конным. На земле размахнешься нагайкой – своего зацепишь, быстро побежишь – в полах запутаешься… Нам это, понятно, только на руку.