Борис Конофальский - Сталин против рептилоидов [СИ]

Ей действительно было стыдно, так как она опять ловила взгляды посетителей.

— Может и лучше, да вот только сидеть я должен возле вас, — бурчал Свирид. — И дёготь это ваш пить, даже не зная почём его хлебаю.

— Успокойтесь, я вас угощаю, — сказал красавица.

— Да не надо меня угощать. Я вам не дармоед какой-нибудь, и вы мне не мамаша.

— Будь я на три, четыре года постарше, то и могла бы быть вашей маман, — примирительно говорила Ракель Самуиловна.

— Да никогда бы вы не смогли быть моей мамашей.

— Да, и почему же?

— Да потому, что моя мамаша трудовая крестьянка, всю жизнь не разгибалась, то в поле, то огороде, то в коровнике, — говорил Свирид, словно упрекал. — Четыре голода пережила и семь детей на ноги поставила. А вы…

Он замолчал.

— Ну? И что я?.. — Ракель Самуиловна в оду секунду вдруг стала бледна и холодна. — Ну, говорите, что я?.. Что вы замолчали, товарищ Свирид? Боитесь сказать?

— Да ничего я не боюсь.

— Ну, так договаривайте! Давайте! Так кто я?

— И договорю. Скажу кто вы! Если нужно будет, — обещал Свирид.

— Так давайте! Нужно! Говорите! Ну!

— Вы публичная женщина, вот вы кто! И это ещё полбеды.

— Да? — у товарища Незабудки раздувались ноздри. И кофе она уже не хотела. — А в тогда чём вся беда?

— А в том, что вы распутная женщина.

— Распутная? — едва сдерживалась красавица. — Ах, распутная.

— Да, распутная, — настаивал Тыжных.

— А вы прямо всё знаете, да?

— Да уж знаю о вас кое-что. Авось не дурак, товарища Маркса почитываю.

— Ах, почитываете? И что же пишет обо мне товарищ Маркс?

— А товарищ Маркс пишет, что пролетариат идёт горбатить на буржуя от нищеты, а женщины от нищеты и бесправия идут на панель. А вы, товарищ Катя, уж никак не от нищеты пошли в публичные женщины. Вы жизни сладкой ищите, и половых наслаждений.

— Половых наслаждений? — Ракель Самуиловна говорила это тихо, но только потому, что все силы её уходили на то, чтобы сдержаться и не вцепится ногтями в его наглую, конопатую морду. И самым обидным было то, что ей нечего было ему ответить. Она думала, думала. Потом несколько раз вздохнула глубоко и сказала почти спокойно. — А ну пошёл вон отсюда, моралист деревенский.

— Чего? — не расслышал Свирид.

— Пошёл вон, я сказала. Вон отсюда. — Говорила товарищ Незабудка, но так, чтобы не привлекать излишнего внимания. Почти шёпотом. Скорее даже шипела. И красными пятнами шла от бешенства.

Но усилия её были тщетны. Все, кто был в булочной, только делали вид, что пьют кофе, а не прислушиваются к их разговору.

— Вот чего вы шипите как кошка драная, я вам как партиец партийцу говорю, прямо и без утайки. А вы шипите как змея.

— Кошка драная? Змея? А ну пошёл в машину, — уже не шептала Ракель Самуиловна. И указывала на дверь пальцем. — Вон! Вон отсюда! Ждите меня в машине! Товарищ Тыжных!

Она сорвалась и перешла на крик. Уже не стесняясь никого.

— Чего орать-то, — сказал товарищ Тыжных, забрал со стола фуражку и пошёл к выходу.

А в душе Ракель Самуиловны всё клокотало, она готова была убить наглеца:

— Хам, — кричала она ему вслед, — моралист, подумаешь, праведник какой. — Она не могла успокоиться, даже когда он вышел из булочной. — Марксист конопатый! РЭВОЛЮЦИОНЭР в драных сапогах. Олух деревенский, ещё и писать не научился, зато мораль уже читает!

Товарищ Буханкин пил кофе уткнувшись носом в чашку, и бросал косые взгляды по сторонам. Он понимал, что все на них смотрят:

— Товарищ, Катя, может, пойдём отсюда, — робко предложил он.

— Роже, счёт! — звонко крикнула Ракель Самуиловна пытаясь успокоиться. Но успокоиться красавица не могла. Сидела ноздри раздувала. — Вы поглядите на этого нахала. Хамло трактирное!

Арнольд тактично молчал, ожидая счёта. А когда его принесли, товарищ Незабудка буквально вырвала его из рук официанта, и, не дав товарищу Буханкину даже взглянуть в него — расплатилась. Решительно встала и пошла к дверям, абсолютно не стесняясь кофейных пятнен на платье. Товарищ Арнольд поспешил за ней. Дама, сидевшая у окна, не без зависти, сказала соей подруге:

— Боже, какой накал! Прямо Венецианские страсти.

— И не говори, Шекспир, да и только: два Ромео из пролетариев и видавшая виды Джульетта.

— Думаешь у кого-то из них там роман?

— Конечно, ну а кто ещё будет так феерично и публично скандалить как не влюблённые.

— Да, ты права, дорогая.

Обе дамы грустно вздохнули, сожалея, что сами давно таких романов не переживали. И месье Роже тоже вздохнул, глядя из окна как отъезжает старенький «Форд».

Месье Роже зря вздыхал. Дела у него шли прекрасно, совсем не так как у другого московского ресторатора и француза у месье Анри, он же Серафим Вилько.

К месье Анри пришли гости, о которых говорят: «Господи, век бы их не видеть». Уборщица не заперла дверь и мыла полы в зале, на кухне один повар занимался заготовкой. А сам гражданин Анри-Вилько считал ассигнации у раскрытого сейфа в своём кабинете. Его некогда румяные, пухлые щёчки не были румяны. И даже обвисли как-то. Настроение у него было не фонтан. Ибо только вчера одна из его сотрудниц заявила ему, что может рассказать его жене о своей беременности. И чтобы такого не случилось, просила его отвезти её на Кавказ. На воды. Что очень полезно для будущего малыша. И Серафим Вилько считал купюры, понимая, что поездки на Кавказ, сейчас, когда ресторан только начал давать доход, и когда нужно ещё кое-что вложить в него — ну просто неуместны. Но спорить со своей сотрудницей Авдотьей было себе дороже, и он сидел и считал деньги, планируя поездку.

И тут в его уютном кабинете появились двое, да таких, что какой другой коммерсант, не прошедший горнила суровых годов Военного Коммунизма мог бы и оконфузиться или даже помереть. Но месье Анри только сглотнул судорожно и мужественно стал ждать побоев. Эти двое появились в его кабинете, как снег летом, так неожиданно, что он даже сейф не успел закрыть. Так и сидел с пачкой денег в руках, как бараночник после ярмарки. Один из пришедших был мелкий и мерзкий, другой был огромный и ужасный.

«Господи, — с грустью думал Вилько глядя на пришедших, — опять налёт, вот тебе Авдотья и весь Кавказ. Когда уж советская власть с ними разберётся».

Мелкий уставился на пачку денег в руке у ресторатора и противно сказал, подходя ближе:

— Ну чё, нэпман, дело крутится, лавёха мутится, а?

Он бесцеремонно выхватил деньги из рук Серафима Вилько, а потом заглянул в сейф. И не увидев там ничего спросил:

— А чё, есть ещё, фраерок? Или у тебя тут токма купюры. А рыжье-то где?

— Не-не… Вот. Не… Оно, — мямлил ресторатор.

— Чё ты там бурлишь, конь забзделый, я говорю рыжье у тебя где? — говорил мелкий и зачем-то втихаря «ломая» пачку с деньгами и незаметно пряча «сломанные» купюры в рукав.