Алиса Дорн - Сыщик и канарейка [litres]

Поиски привели их на одну из пустых боковых дорожек. Слева располагался бассейн с табличкой, гласящей, что летом в нем будут цвести лотосы. Сейчас он был заполнен прошлогодней полусгнившей листвой, отчего желающих насладиться видом – и особенно запахом – вокруг не находилось.

– Allium acuminatum, – внимательно прочитал Виктор. – Вам это о чем-то говорит?

Эвелин закатила глаза.

– Ради духов, детектив! Это лук. Как вы могли его не узнать?

– Лук? – переспросил он.

– Вроде того, который используют почти во всех блюдах. Не обращайте внимания, – не найдя понимания, она махнула рукой. – Сомневаюсь, что он есть в этой книжке…

Как ни странно, лук в справочник по языку цветов попал. Даже с весьма конкретным значением.

– «Вы ошибаетесь», – процитировала Эвелин, кивая проходящей мимо знакомой. – В смысле, не вы… То есть вы, но… К Пеху всё! Я от вас заразилась, или здесь начинает появляться какой-то смысл?

– Сейчас проверим. Только отыщем последний ингредиент.

Они обошли сад дважды. Прошли по каждой тропинке, осмотрели все растения, однако Виктор не видел нужного. От третьего круга Эвелин отказалась, заявив, что, как бы ей ни нравилась прогулка в его обществе, повторять маршрут она не будет.

– Может быть, вы опишете, что вам нужно? Но получше, чем в прошлый раз, прошу.

– У меня есть другая идея, – Виктор сунул руку в карман. – Я увидел у Шона рисунок…

– И вы молчали?!

– Возможно, мне тоже была приятна ваша компания, – галантно предположил он.

Эвелин ответила ему взглядом исподлобья.

– Скажите честно, что про него забыли. Давайте сюда, – она развернула сложенный вчетверо листок и пробежалась по нему глазами.

– А это черновик протокола допроса, который вам необязательно читать… Да-да, спасибо… С другой стороны…

– Шон – это ваш сержант, верно? – спросила она, разглядывая рисунок. – У него талант.

– К сожалению, да, – подтвердил Виктор.

Но, несмотря на слова, не без гордости. Брэм действительно был молодцом. Жаль, что его судьба так сложилась. Кто знает, может, в другом мире Гетценбург получил бы в его лице не полицейского, а известного художника.

– Узнаёте?

Она неуверенно качнула головой.

– Вы когда-нибудь были на море, детектив?

– Я редко выбираюсь за город. Никак не найду время на отпуск.

Надо было. Свозить Лидию, как обещал. И не только. С другой стороны, с самого начала Виктор поклялся работать до последнего вдоха, так много, сколько успеет.

– Мне это напоминает один кустарник, который растет на дюнах. Тамариск.

– Могу я?.. – Виктор указал на книгу.

– Пожалуйста. Она ваша.

Перелистывая страницы, он быстро дошел до нужной. Напротив названия стояло всего одно слово, произведшее эффект взорвавшейся бомбы.

– «Преступление».

У небольшого кафе на входе в ботанический сад стояли поразительно неудобные стулья, но Виктор был рад возможности передохнуть. Даже неспешная прогулка сбила дыхание и заставила сильнее опереться на трость. Эвелин же делала вид, будто ничего не происходит. Однако, подняв глаза от словаря цветов, Виктор заметил, как она побледнела.

Исправить… Хотел бы он надеяться, что Эвелин права, и он успеет.

– Итак, что мы имеем, – резюмировал он. – «У меня есть для вас послание: вы ошибаетесь. Это преступление». Не слишком похоже на совпадение.

– Нет, – вынуждена была признать она.

– Вопрос в том, о каком преступлении идет речь.

– О смерти Хэрриет? – предположила Эвелин. – Вы получили это сообщение в день, когда она отравилась.

– Спасибо, но мы уже догадались, что это преступление. Можно было не тратиться на букет.

– Только после смерти Лакруа, – возразила она. – До того вы считали ее смерть самоубийством.

Признавая свой промах, Виктор замолчал.

– Кстати, о Лакруа, – хватило его, впрочем, ненадолго. – Что насчет второго букета? «Ненастоящая любовь»? При чем здесь это?

– Все просто. Если вспомнить мистера Герге, – выражение лица Эвелин подсказывало, что лучше этого не делать, – можно предположить, будто отправитель пытался сказать, что на самом деле мисс Лакруа его не любила.

– А она любила его?

– Не знаю, – пожала плечами Эвелин. – В любом случае, она честно любила его подарки и деньги.

Виктор допил кофе одним глотком и мрачно уставился в дно чашки.

– Все равно ничего не сходится.

Надо было признать, что версия с языком цветов, за неимением других казавшаяся еще утром довольно привлекательной, зашла в тупик. Либо неизвестный отправитель букетов любил сообщать очевидное… Либо после проработки всех связанных с мистером Александром Герге ниточек Виктору предстояло путешествие в полицейский архив. Где его и так не любили – за излишнее, по мнению архивариусов, трудолюбие. Хоть кто-то оценил!..

Эвелин посмотрела на стоявшие у входа в сад солнечные часы и сверила их показания со своими.

– Уже два! – удивленно воскликнула она. – Ладно, детектив, было приятно, но мне пора.

– Мне тоже, – кисло подтвердил Виктор, отвлекаясь от работы. – Спасибо за помощь. И за книгу.

Он вовремя вспомнил, что сегодня четверг, а значит, перед посещением архива придется нанести визит матери.

Доктор

Я заглянул в библиотеку всего на минуту, чтобы забрать некоторые из книг, что оставлял на хранение в доме Эйзенхартов, но задержался у группового портрета.

Их было три сестры. Младшая, яркая и смешливая свиристель, вышла замуж за такого же яркого гвардейского капитана из Вейда. Он был красив, остроумен и подавал большие надежды – пока не дезертировал из армии, бросив семью. Его жена умерла вскоре после предательства супруга, а сына Эйзенхарты нашли много лет спустя в подростковой банде.

Старшая, сладкоголосая канарейка, выбрала в мужья человека властного и деспотичного. В детстве я часто спрашивал себя, что она могла найти в отце. Он был немолод, когда решил жениться. Он мог дать ей деньги, положение, стабильность. Но стоило ли это его характера? Или она, подобно многим влюбленным женщинам, считала, что сумеет его изменить? Лишь много позже я понял, что отец давал ей нечто гораздо более ценное: свою любовь, какой бы извращенной она ни была.

Я всегда молчу, когда заходит речь о детстве как о самой счастливой и светлой поре жизни.

Еще старательнее я молчу, когда слышу, что люди ставят знак равенства между любовью и счастьем.

Брак моих родителей был благословлен духами. Друг в друге они нашли свою судьбу. Казалось бы, величайший дар, который способна дать Вирд, – или величайшее проклятие. Любовь к моей матери лишала отца контроля над его даром, темным и опасным, – не зря в армии его прозвали Чумой. Он любил ее – но и ненавидел за это. Как ненавидел меня, унаследовавшего его дар, но в силу возраста неспособного его контролировать. Я мало помню мать: только голубые глаза и мягкий бархат голоса иногда проскальзывают в памяти. Она была почти всегда больна, и отца, наблюдавшего, как медленно угасает единственный любимый им человек, это приводило в еще большее исступление. Их жизни оборвались внезапно, в пожаре. И я никогда не признавал этого вслух, но в глубине души был рад такому концу. Для меня семья означала страдания, от которых смерть их освободила.