Василий Щепетнёв - Гамбит Смерти

Дорога не бархатная, то и дело подкидывало на колдобинах, но мою попутчицу это не смущало.

— Мы не встречались раньше? В Брюсселе? — развивала она диалог.

— Вряд ли. Никогда не был в Брюсселе.

— Быть может, вы приезжали в Гастингс?

— И это сомнительно. Доведись мне увидеть вас, я бы не забыл никогда, — во, какой я галантный. Поросята, чай, обзавидовались.

Автобус покинул город, замелькали телеграфные столбы. Быстро едем. Сельский пейзаж вызывал восторг у Элис.

— А это — Тихий Дон?

Я уверил, что да, и, указав на рыбаков, начал объяснять, в чем заключается главное отличие монастырской ухи от мирской, вспоминая былое. Тема нашла отклик, и не успела Элис исписать половину блокнота рецептами кухни Войска Донского, как мы остановились у шлагбаума.

— Уже приехали? — удивилась она. — Как жаль, — печаль, похоже, непритворна. Эмансипация — явление противоестественное, кухня возьмет свое. — Вы так интересно рассказываете, просто потрясающе.

— Нам предстоит и обратный путь, — утешил я ее. Действительно, наболтался всласть. И, что ценно, ни слова о шахматах.

Миновав полосатое бревно, мы подъехали к двухэтажному зданию кремлевского кирпича, с башенкой, окнами-бойницами, а перед домом бездельничал фонтан-Самсон, скопированный с Петергофского. Только без воды.

Неизвестного вида птица, сидевшая на золоченой голове, озадаченно смотрела на нас: неужели и эти купились, приехали на водопой?

Дама-экскурсовод взяла реванш за молчание в дороге:

— Мы находимся на территории одного из старейших российских заповедников мирового значения, ведущего свою историю с конца девятнадцатого века, с райского парка принцессы Ольденбургской…

Я отошел в сторонку. Удачная скамейка, чистая и в тени. Панно на стене выглядело прелестно, а экскурсовод старалась и за себя, и за фонтан, информация с клекотом вылетала из нее и назойливо носилась по округе: «с этого года заповедник работает в режиме заказника, выдача лицензий на отстрел основана на строгом научном расчете, количество их ограничено и стоят они весьма дорого, отстрел животных благоприятно сказался на здоровье оленьей популяции, а кабанье поголовье держится на оптимальном уровне, все добытое мясо идет в благотворительную столовую, по-прежнему запрещена охота на реликтовых представителей животного мира».

Олешки, наверное, рады, что их убивают за настоящие деньги — доллары, марки, фунты. Это так благородно…

Экскурсия перешла в дом, один я манкирую. Нельзя. Свежая вывеска: «Музей охоты». Порубили все дубы на гробы… Внутри — таксидермистерская вакханалия, мечта моли: волки, олени, лоси, бобры, медведи, кабаны — мохнатые, лохматые, с флюоресцирующими глазами, окружили нашу шахматную группу, обнажили зубищи и наставили рожищи. А дама все поясняла:

— В нашем заповеднике получила распространение охота с применением исторических видов снаряжения: луков, арбалетов, рогатины. Это привлекает зарубежных клиентов, придает охоте неповторимый русский шарм. Оружейная мастерская «Стрелец» готовит малые, номерные партии, стоимость одного арбалета доходит до пяти тысяч долларов. Простота в обращении, экологическая чистота, оптический прицел, бесшумность, оригинальная отделка выгодно отличает арбалет от ружья.

Ниф-Ниф потянулся к экспонату.

— Нет-нет, руками не трогать. При музее работает тир, у вас будет возможность ощутить прелесть настоящей стрельбы, — экскурсовод повела нас дальше, к рыбацким трофеям — толстому печальному сому Ерофеюшке, двухметровой щуке Цене и другим, уже безымянным рыбинам.

Люминесцентные лампы превращали зал в подводное царство. Импортные Садко, наторговавшись, выбирали здесь способ отдохновения, прельщаясь или не прельщаясь возможным уловом.

Мерцание светильников утомляло.

— Сейчас вы можете пройтись по Райскому парку Ольденбургских. В настоящее время он полностью восстановлен и имеет первоначальный вид — такой, каким он был столетие назад. Во время прогулки нельзя сходить с дорожек, курить, кормить и дразнить животных, громко разговаривать, — напутствовала нас экскурсовод.

— А также играть на музыкальных инструментах, — тихонько добавил Ниф-Ниф.

Заманчиво посетить историческую родину. Я остановился у плаката-схемы. Полтора гектара рая. Дождавшись, пока последний Адам скроется за поворотом, я вступил на дорожку желтого кирпича, воображая, что я — один. Старые замшелые деревья — как заветные бутылочки выдержанной коллекционной массандры урожая тридцать второго года, приберегаемые до невесть какого праздника, который так и не наступит.

Впереди вольер с оленями, а рядом — люди. Я сошел в сторонку. Скученность сгубила Эдем. Никуда Адама и Еву не изгоняли, рай сам исчез — с рождением Каина.

Крохотная полянка, необитаемая, уединенная — если забыть о доме в полусотне шагов, отсвечивающем на солнце множеством окон. Отсюда, с тыльной стороны, он смотрелся огромным подарочным тортом — с кремом розовой черепичной крыши, мармеладом окон и бисквитом старинной кладки.

Кушайте, гости дорогие.

Я отвернулся.

Бабочка порхала над поляной, раздумывая, на какой цветок сесть. При избытке предложения возникает проблема выбора, непосильная и для насекомых.

Негромкое басовое жужжание сзади, со стороны музея. Сердитый шмель гонит безвалютную нищенку с поляны спецобслуживания. Бабочка зависла над цветком, взмахи крыльев медленные, сонные. В голове у меня обманчивая дремота, сумрак под сводами черепа, который мне виден — изнутри. Спокойно, головка, не напрягайся, давай лучше отдохнем до завтра, побережем клеточки.

Жужжание стало громче, грознее. А как укусит шмелюга?

Я повернул голову и едва успел отскочить в траву, освобождая путь. Потому, что летел не шмель. Не сработай мозг в режиме пережога — лежать мне пронзенным изделием предприятия «Стрелец», арбалетной стрелой штучной работы.

Окна дома смотрели отрешенно, мертво; часть их открыта. Лето, жара. Стрелять могли из музея. Чучело понадобилось? «Денисов П. И., сто семьдесят четыре сантиметра (в обуви), шестьдесят шесть килограммов, кулинар, шахматист, псих-инвалид.»

Нет уж. Когда умирать — дело мое и болезни. Третьих лиц просят не беспокоиться.

Я не озаботился поиском стрелы. Улетела — и прощай. Пугало иное — внутри заворчала, пробуждаясь, тупая, бессмысленная ярость. Полегче, полегче. Я проглотил капсулу давудина, добавил пару таблеток элениума. Зубы стучали, словно не на солнцепеке я, а в леднике-кадаверной.

Альба Регия готовилась распустить новый бутон. Я вернулся на дорожку, потащился к выходу.

Погулял, примерился к раю. Меня обгоняли другие экскурсанты.

— О, Питер, где вы потерялись? — Элен коснулась моей руки. — Здесь так чудесно, спокойно, я отдыхаю душей. Вы идете в тир?