Василий Щепетнёв - Гамбит Смерти

Теперь я двигался быстро, плавно, невесомо летя над стланью неубранной листвы, не заботясь о патрулях, чувствуя, зная — нет их, разбежались из города, расползлись, как вши, покидающие коченеющего покойника; вороны кружились над глаголями, хрипло жалуясь на обман, только-только привыкли к кормушке, и — пусто, голодно, одна села на памятник, тщась отклевать чугунную плоть, ребенок захныкал, но мы уже пришли, звонок не работал, я стучал, стучал в дверь, и когда она открылась, не стало сил, на подгибающих ногах я вошел, Анна подхватила ношу, радостно ахнув, а я, опершись спиной о стену, сидел, слушал, как галдят дети, единственные дети, оставшиеся в городе, родители которых ослушались Великого Пастыря и не убили тех, кто стал помехой в исходе, детей до двенадцати лет включительно, теперь их у меня пять, с этой девочкой, а остальные, дети послушных, лежат мертвые, и мне опять идти в город, искать живую душу, покинутую, но не убитую, сейчас встану и пойду, зиму переживем, кружка горячего какао, вкус прочности и уверенности хорошего завтра, забытый и нежданно явившийся, чудом сыскался неотравленный склад, комиссары снебрежничали или просто не знали о нем. Тогда-то я и решился, понял, что есть шанс, крохотный, но есть, а, может, все началось, когда задумался, отчего перестали одевать детей в матросские костюмчики, у меня был такой, и у отца, и у деда, я помню фотографии, но об этом будет время вспомнить, сейчас нужно спешить, но ноги, бедные исхоженные ноги подломились, и черный туман опять окутал меня…

…Скверно. Такого прежде не было. Переход в новое качество, диалектический закон.

Муравей полз по предплечью прямолинейно, упорно. Может, и не муравей, не было сил смотреть. Опустошенность. Изношенность. Раздавленность. Эпитеты россыпью, на выбор. Солоноватый вкус во рту. Язык закусил, припадочный?

Открывать оба глаза разом — нерационально. Начну с левого. Полежу чуть-чуть и открою. Это так просто. Поднимите мне веки.

Муравей успел добраться до ладони, когда я собрался с силой. Не муравей, даже не таракан. Красная дорожка из неглубокой царапины на плече кончалась крупной каплей крови.

Я по-прежнему сидел в кресле, свесясь набок, подлокотник упирался в ребра, не давая глубоко вдохнуть.

Неловкое движение — и я упал вместе с отлетевшим подлокотником. Разор, а не гость. Я поднимался, бормоча извинения, обещая поправить, прикрутить, но — напрасно.

Элис Маклин не нуждалась в извинениях. Она вообще вряд ли в чем-либо нуждалась — теперь.

Сбившийся коврик, на котором она лежала, впитал в себя кровь, не давая ей растечься по полу. А крови должно было быть немало, яремная вена — на пальчик порезать.

Я склонился над Элис, цепляясь за надежду, что происходящее — продолжение видения. Нет, слишком верны детали — следы зубов, разорванные ткани и туман в широко раскрытых глазах.

Почему так мало крови? Я оглядел комнату. Опрокинутый стул, пластиковая бутылка на полу, пустой стакан.

Из зеркала платяного шкафа на меня смотрел испуганный старик, подбородок, щека и губы которого — в запекшейся крови. Вот почему ее мало на полу.

Значит, свершилось. А чего ждал? Лекарство, нравственные тормоза, сублимация агрессии — а я и поверил. Хотелось поверить. Авось обойдется, это другие звереют, а я — никогда. Поиграю в шахматишки, разряжусь мирным путем, перехитрю болезнь.

Не вышло. Я подошел к окну. Десятый этаж. Внизу оранжевым светом горел фонарь. Посадка разрешена.

Оконная задвижка не поддавалась. Разбить стекло? Я поискал на полу подлокотник. Поднять его не успел: спазма желудка бросила к туалету. Выброс, другой, третий, совсем уже скудный, липкой, тягучей слюной. Лоскутки яблочной кожуры плавали в зеленоватой жиже.

Полегчало. Из крана — свист, воды ни капли.

Я вытер лицо полотенцем, смоченным лосьоном. Следы сошли. Не все — рубаха, джинсы оставались мечеными, но ведь это уже не я.

Элис, распростертая на полу, бледная даже в свете розового абажура, опять звала меня к окну.

Не сейчас.

Я снял с дивана линялую накидку и укрыл тело.

Пустой коридор, отключенный лифт. Никто меня не видел. Охранник куда-то ушел, пришлось самому открывать наружную дверь.

Три часа ночи. Время цепных собак. Асфальт, твердый, отдавший дневной жар, в щербинах первых недружно павших листьев матово-серой рекой нес меня по городу. Постоянная, верная лунная тень и шаткая, безразмерная и ненадежная — от редких фонарей.

Пегая жучка-побродяжка протрусила навстречу из-за мусорного бака но, не дойдя пары метров, заскулила, отшатнулась и нелепым расхлюстанным галопом кинулась прочь.

У трамвайного пути ремонтники сосредоточенно ковыряли ломами землю, кто-то колдовал с ацетиленовым агрегатом, засыпая карбид, едкую пыль разносило ветром по улице, смешивая с запахами подъездов и подворотен.

Остановилось такси.

— Поехали?

— В другой раз, — обертка от мороженного прилипла к подошве, и я шаркал, пытаясь освободиться.

— Водка нужна? Сигареты?

— Обеспечен.

— Девочку хочешь? — не отставал шофер.

— Не хочу.

— Счастливчик, все у тебя есть — и таксист отправился на поиски страждущих.

Стайка маленьких лягушат резвилась на тротуаре, покинув черноту газонов. Я сбился с шага, пересекая нежданное препятствие, а они, не обращая внимания на полуночного Гулливера, продолжали подлунные резвости.

Лампочка, тлеющая вполнакала, помогла попасть ключом в скважину. Скинув туфли, во тьме я пробрался в свою комнату, боясь потревожить густую тишину. Забиться под одеяло и замереть. Тихое оцепенение жука-притворяшки. Я очень мертвый, не трогайте меня, брошенную на пустыре старую, разлагающуюся падаль, источающую миазмы, смертельные для путника, неосторожно оказавшегося рядом.

— Молоко, молоко, кому молоко! — утренний безжалостный крик вместе со свежим ветерком падал из форточки на стол и оттуда разлетался по комнате, отскакивая от стен и увязая в сползшем на пол одеяле.

Голова безвольно каталась по подушке, в одну сторону, в другую, но оторваться от нее не могла.

Откуда-то издалека двигалась моя рука — левая, с часами, двигалась кружным путем, с привалами и отступлениями, во время которых я трижды возвращался в сон, пока не подползла к лицу. Скосив глаза, я увидел ее, запястье с черным ремешком часов, и сразу пожалел, что проснулся. Не из-за времени, четверть восьмого — вздор, ерунда. Перчатка высохшей крови — иное дело.

Я встал у кровати, разглядывая себя. Руки, отдельные пятна — на груди и, зеркало показало — кровь на губах и вокруг рта.

Стигмы? Не надейся.

На подушке, простыне — тоже кровь. Откуда?

Вывод очевиден. Накинув халат, я прошел в спальню хозяйки. Наверное, хозяйки. Ибо в том, что лежало на кровати, распознать Зою Федоровну я не мог.