Амантий Буравсон - Программист в Сикстинской Капелле (СИ)

Битый час я уговаривал и убеждал себя в неизбежности выхода на сцену. Нет, боязни публики у меня никогда не было, да и партию я знал уверенно, даже пластический номер последние несколько дней выходил довольно сносно. Но вот выйти на сцену в женском платье и накрашенным, как старая макака, зная, что из зала на тебя будет смотреть твоя женщина?! О, лучше б я сдох! Я не испытывал такого стыда даже в тот день, когда я позволил себе раздеться в её присутствии, ведь это в какой-то степени естественно, да и я не был уверен, что Доменика не является парнем-«виртуозом». Сейчас же весь этот цирк меня страшно угнетал и унижал в её глазах. Что ж, маэстро, я покажу тебе такую Филомелу, после которой единственной твоей любимой поэтессой станет Сапфо.

До спектакля оставались считанные секунды. Наконец оркестр грянул первые аккорды увертюры. Находясь вместе с остальными в кулисах (занавеса в те времена в театрах не было), я с замиранием сердца ожидал своей участи. Сердце бешено колотилось, руки вспотели, отчего белые атласные перчатки стали мокрыми. Хотелось просто всё бросить и сбежать куда глаза глядят. Но я не мог подставить любимую. Ради тебя, о Доменика, я взойду на этот эшафот славы и позора. И я должен быть сильным.

Взглянув на надменного Консолоне в гротескном костюме с доспехами и шлеме с перьями, уже сейчас сильно напоминавшего птицу; затем на безразличного и угрюмого Долорозо в зелёном платье и диадеме, которому было глубоко плевать на всё происходящее; на совсем юных дебютантов, похожих на фарфоровых кукол, но совсем не по-детски смотрящих на мир, я наконец успокоился, объяснив себе, что всё это всего лишь спектакль, который мы сыграем и забудем, как страшный сон.

И вот оркестр отыграл увертюру, а на сцену медленно и с пафосом прошествовал синьор Диаманте в роли Юпитера, за которым несли золотой шлейф пятеро мальчиков-амуров. Из зала послышался свист и крики. Я с опаской высунул нос из кулисы и увидел, что у некоторых зрителей в руках плакаты с лозунгами вроде «Долой Диаманте!» или «Консолоне — старый дурак!». Некоторые выкрикивали эти лозунги и получали по шапке от сидящих рядом инакомыслящих зрителей.

Честно говоря, пел Диаманте неважно, тем более с учётом того, что вчера всё-таки выпил. В итоге разряженный в золотое Юпитер вынужден был сократить десятиминутную арию в два раза, поскольку из зала крикнули: «Закругляйся!», а затем в него прилетело надкусанное яблоко. Вот вам и настоящие любители айфонов! Сразу вспомнился инцидент с одного футбольного матча, когда какой-то злобный болельщик бросил банан в игрока африканского происхождения. Обиженный «виртуоз» прошествовал в кулису, где сразу же сцепился с первым попавшимся под руку — хореографом Сальтарелли.

После сдавшего позиции Юпитера был выход Прокны в блистательном исполнении синьора Долорозо. Певец в зелёном платье с глубоким декольте и с диадемой, украшающей роскошные чёрные волосы до плеч, весьма гармонично смотрелся в женской роли, по-видимому, привык за все эти годы «работать даму» (far la donna). Афинская принцесса в его исполнении казалась мягкой, чувствительной и женственной. По виду и не скажешь, что столь милая героиня впоследствии убила своего сына, а исполнитель полчаса назад выдал депрессивную тираду о бессмысленности искусства.

Близился мой черёд выхода на сцену. В тот момент я страшно пожалел, что посмел пару месяцев назад мечтать о концерте на стадионе Петровский. Атмосфера в театре была соответствующая: шум, грохот стульями, крики в поддержку любимого «игрока» и ругательства в адрес нелюбимого, сливались в музыку хаоса, которая вступила в схватку с музыкой света и разума, исполняемой струнным ансамблем.

Во время вступления к арии я, стараясь не совершать резких движений и не махать руками, как Петрушка, выехал на сцену, на той самой, спроектированной мной и Карло ладье, которая со скрипом катилась на колёсиках по деревянным рельсам, что вызвало очередную волну свиста и смеха. Нет, Саня, не обращай на них внимания, надо достойно вынести эту пытку. Бегло оглядев зал, я не обнаружил там ни маэстро Альджебри, ни Доменики. Наверное, обсуждают оперу в каморке, подумал я. Но каково же было моё удивление, когда я случайно кинул взгляд в оркестр.

Джованни Альджебри сидел в оркестре, играя первую скрипку и попутно размахивая смычком, как дирижёрской палочкой. А чуть правее его я увидел… Доменику, с сердитым сосредоточенным видом. И тоже со скрипкой. Признаюсь, у меня случился культурный шок: ничего прекраснее и сексуальнее женщины со скрипкой я даже представить не мог. Получайте приятный сюрприз, синьор Фосфоринелли!

Для того времени это не считалось чем-то необычным, когда композиторы сами играли в оркестре на своих спектаклях. Но тем лучше: Доменика, будучи погружённой в игру, не увидит меня в позорном виде, лишь услышит моё пение. Поэтому я должен исполнить всё в лучшем виде.

Не обращая внимания на крики и свист, я дождался окончания вступления и запел, очень боясь того, о чём меня не раз предупреждала Доменика — потерять контроль над своим голосом и «раствориться» в нём. Со мной частенько такое случалось на уроках, когда я, будучи захваченным потоком своего голоса, переставал соображать и начинал петь ахинею в третьей октаве. Тогда синьорина Кассини прекращала игру и испытующе на меня смотрела. Тогда только я затыкался, успокаивался и начинал сначала.

Так и теперь, начал я очень тихо и осторожно, вспоминая слова Доменики в интерпретации программера: «Ты — ведущий поток, а голос — ресурс. Никак не наоборот». К середине арии я осмелел и, не обращая внимания ни на шумы, ни на прилетающие на сцену надкусанные фрукты, на третьей минуте исполнил хорошо проработанную messa di voce, зависая на каждой ноте с чётным индексом. Всего на «аудиоконсоль» было выведено порядка двадцати пяти нот. Зал, наконец, стих. Послышался вполне одобрительный шёпот.

Далее следовал весьма драматичный дуэт с королём Терео, плавно перешедший в вокальный поединок. Оперный «примо» со взглядом коршуна первым начал наступление, стремясь подавить противника мощью голоса. Но и противник, то бишь я, не сдался и начал «отражать удары», а вскоре и совсем обнаглел, с каждой нотой «наступая» всё больше и больше. Раз уж создал себе такую фурию, будь добр выдержать до конца. В середине дуэта я уже весь полыхал от искусственно вызванной ярости, которую нотными порциями выплёскивал на противника и в зал. К концу дуэта Консолоне всё же выдохся и сдал позиции, а я добил его высокочастотной трелью на пятьдесят секунд. Потом, из случайно подслушанного разговора двух постоянных театралов, я узнал, что «более брутальной, агрессивной и подавляющей своей внутренней силой дамы они ещё не видели за всю историю посещения театра». Что ж, не смог взять голосом, взял драматизмом. Молодец, Алессандро!